Голубая бусина на медной ладони

…Из сосновой Саксонии еду в Тюрингию, в город Веймар: смотреть фотографии, чертежи и слайды, сделанные в Хадрамауте Карлом-Хайнцем Боховом. Светлый летний вечер. В герцогском парке рядом с дворцом Бельведер цветет сирень и неспешно бьют фонтаны. Кроме нас с Карлом-Хайнцем, ни души. Лишь изредка постанывает огромный павлин, устраивающийся на ночлег в ветвях старого дуба. Похоже на родные места. Павловск? Петергоф?

Рядом с вольно растущими тюрингскими дубами стоит в деревянной кадке маленький, но такой знакомый ливанский кедр, а чуть дальше — гордые пальмы из песчаных степей аравийской земли. Неисповедимы пути, по которым этнографа-арабиста ведет судьба. Для меня путь в Южную Аравию лежит через Лейпциг и Веймар. Как связано все на свете! И снова в памяти звучат слова Абдаллаха (Штайна): «В конце концов, мы делаем общее дело».

Глава 4 «ВСЕ АРОМАТЫ АРАВИИ…»

Эти слова живут самостоятельной жизнью. Нужно легкое усилие, чтобы вспомнить: так говорила у Шекспира преступная и безумная леди Макбет («Эта маленькая ручка все еще пахнет кровью. Все ароматы Аравии не заглушат этого запаха»). В древности ароматы Аравии часто сами пахли человеческой кровью. Они ценились баснословно дорого, и ради них воевали народы, ради них от беспощадных лучей солнца или стрел разбойников гибли в пустыне караваны.

Эй, погонщик, погоди. Покой и сон отдай назад!
Уходит сердце из груди, уходит вон — отдай назад.

Уходит счастие мое. Вернуться я молю ее.

Разлука с нею, что копье: насквозь пронзен и болью смят,

Я рану скрыть давал зарок, но зашептать ее не смог.

Кровь заливает мой порог: ручьям бездонным нет преград.

Ушла она, я остаюсь. Разлуки ядом я упьюсь.

Не говори, что в сердце грусть: ушло оно, остался яд.

Уходишь к берегам иным, а я огнем любви палим.

Из головы выходит дым, как будто ладаном кадят.

Ты равнодушна, неверна, но память так тобой полна,

что о тебе твержу без сна, влюблен и жалок, невпопад.

Уйми, погонщик, караван. Не рвись в простор далеких стран.

Уходит та, чей строен стан; свежа, пышна она, как сад.

Приди, жестокая, ко мне, взгляни в глаза наедине,

мольбы — им тесно на земле — до неба без препон летят.

Как дух, из тела воспаря, отходит — все толкуют зря.

Я ж видел сам: душа моя уходит вон, потупив взгляд.

Что дальше — ждать свиданья вновь или забыть мою любовь?

Где силы взять? Не уготовь, Господь времен, нам этот ад.

Зачем рыдать, о Саади? Но не снести мне мук любви.

И слезы катятся мои, хотя свой стон таить бы рад.

В своей известнейшей газели «Эй, погонщик!» великий персидский лирик Саади (умер в 1292 году) обращался к вожаку одного из многих таких караванов, которые поэт видел и в своем родном Ширазе, и за время долгих странствий по мусульманскому миру — в Багдаде, Дамаске, Мекке. Признаюсь, я допустил вольность, переведя: «Уходишь к берегам иным, а я огнем любви палим. Из головы выходит дым, как будто ладаном кадят» — там, где в подлиннике дословно: «Ушла заносчивая подруга, оставила мне неприятное удовольствие. Я — как курильница на огне, потому что из головы дым у меня идет». Но сделал я это сознательно — не только для того, чтобы передать музыку Саади (к-аз cap духонам меравад — как будто ладаном кадят), но и потому, что, когда я переводил эти строки в доме у поэта Бубешра, рядом со мной стояла глиняная курильница с молочно-белым завитком дыма — дымком ладана.

Что же такое «ароматы Аравии»? Это прежде всего ладан и мирра (смирна). В древние времена на Востоке их подносили чужеземным владыкам как самый драгоценный дар. Геродот писал, что персидский царь Камбис послал эфиопскому царю пурпурное одеянье, золотое ожерелье и браслет, алебастровый сосуд с миррой и кувшин финикийского вина.