Голубая книга сказок кота Мурлыки

— Все равно, — сказала она. — Даже и обыкновенную лошадь нельзя так сильно бить кнутом.

Отец пообещал, что впредь будет следить за собой и не позволит себе так злиться; он и вправду долго обходился без кнута. Но однажды, когда он уж очень спешил, отец не сдержал слова и стеганул лошадь по ногам.

Вскоре это вошло у него в привычку, и он хлестал бедное животное не раздумывая. А если вдруг у него и появлялись смутные угрызения совести, он только пожимал плечами, говоря:

— Либо у тебя есть лошадь, либо нет. В конце концов, должен же я заставить ее слушаться.

Ослику тоже трудно было позавидовать. Каждое утро, с тяжелой ношей на спине, он шел в город на рынок, и это в любую погоду! Когда шел дождь, мать раскрывала зонт, но ей было совершенно наплевать, что ее ослик мокнет.

— Раньше, — говорил он, — когда я был девочкой, ты бы не позволила мне мокнуть под дождем.

— Если бы с ослами надо было обращаться так же бережно, как с детьми, — отвечала мать, — толку бы от тебя не было никакого, и уж не знаю, что бы мы тогда стали вообще с тобой делать.

Не только лошади, но и ослику приходилось терпеть побои. Как это случается с ослами, он порой бывал очень упрямым. На перекрестках он иногда ни с того ни с сего резко останавливался и отказывался идти дальше. Сначала мать пыталась уговорить его лаской.

— Ну, послушай, — говорила она, поглаживая его, — будь умницей, Дельфиночка. Ты же всегда была хорошей, послушной девочкой…

— Нету больше никакой Дельфиночки, — отвечал ослик, даже не сердясь. — Есть только осел, который не хочет двигаться с места.

— Слушай, перестань упрямиться, хуже будет! Считаю до десяти. Думай!

— Все обдумано!

— Раз, два, три, четыре…

— Я и шага не сделаю.

— …пять, шесть, семь…

— Скорее уши дам отрезать.

— …восемь, девять, десять! Ну, пеняй на себя!

И на ослика сыпался целый град палочных ударов, так что в конце концов он сдавался и шел дальше. Но самым ужасным в новой жизни для ослика и лошадки была разлука. Ни в школе, ни дома Дельфина и Маринетта раньше ни на час не разлучались. А осел и лошадь днем работали врозь, вечерами же, когда они наконец встречались, были так изнурены, что перед тем, как заснуть, только и успевали пожаловаться друг другу на жестокость хозяев. И потому они с нетерпением ждали воскресенья.

В этот день они были свободны и могли проводить его вместе: хотели — шли гулять, хотели — оставались в конюшне. Они упросили родителей позволить им играть с их куклой, которую им положили в кормушку на соломенную постельку. Рук у них теперь не было, они не могли ни покачать, ни одеть, ни причесать ее, в общем, не могли заботиться о ней так, как это обычно требуется кукле. Вся игра заключалась в том, чтобы смотреть на нее и разговаривать с ней.

— Это я, твоя мама Маринетта, — говорила лошадь. — О, вижу-вижу, ты заметила, что я немного изменилась.

— Это я, твоя мама Дельфина, — говорил ослик. — Ну не смотри так на мои уши.

Под вечер они щипали травку вдоль дорог и подолгу разговаривали о своих бедах. Лошадь запальчиво обличала хозяев.

— Удивительно, — говорила она, — как другие животные позволяют так грубо с собой обращаться! Ладно еще мы-то, свои! Но если бы они не были моими родителями, я бы уж точно давно от них сбежала.

Лошадь не могла сдержать рыданий, а за ней и ослик без конца шмыгал носом.

Но вот однажды воскресным утром родители привели на конюшню человека в синей блузе. Он остановился возле лошади и сказал грубым голосом, обернувшись к родителям, стоявшим у него за спиной:

— Это именно та лошадь. Ее я на днях и видел на дороге. О, память у меня прекрасная: однажды увижу лошадь — так узнаю ее из тысячи. Такая уж у меня профессия.

Он рассмеялся и добавил, дружески похлопав лошадку по боку:

— Славная лошадка. Я бы сказал, вполне в моем вкусе.

— Но мы показали ее просто чтобы сделать вам приятное, — сказали родители. — На большее и не рассчитывайте.

— Ну да, все так говорят, — хмыкнул он, — а потом передумывают.

Тем временем он все вертелся вокруг лошади, осматривал ее, ощупывал ей живот и ноги.

— Может, хватит? — сказала ему лошадь. — Знаете, мне ваши замашки не очень-то нравятся.

Толстяк только хихикнул и, раздвинув ей губы, стал осматривать зубы. Затем, повернувшись к родителям, сказал:

— А если я прибавлю еще две сотни?

— Нет, нет, — сказали родители и покачали головой, — хоть две, хоть три… Пустое это все!

— А если пять?

Родители немного помедлили с ответом. Они сильно покраснели и не решались поднять глаз.

— Нет, — прошептала мать так тихо, что ее едва можно было расслышать. — О, нет!

— А если тысячу? — выкрикнул человек в блузе, и его грубый, совсем как у людоеда, голос напугал лошадку и ослика. — Ну, что? Если я тысячу прибавлю?

Отец хотел было что-то ответить, но осекся, закашлялся и дал понять толстяку, что лучше им поговорить на свежем воздухе. Они вышли во двор и там быстро поладили.

— Насчет цены мы договорились, — сказал барышник. — Но прежде чем купить ее, я хочу, чтобы она прошлась и пробежалась передо мной.

Это услышал кот, дремавший на краю колодца. Он тут же побежал на конюшню и сказал на ухо лошади: