Голубая лагуна

Кроме лихорадочного возбуждения, Лестрэнджа томила еще глубоко затаенная в душе тревога, как если бы тайный голос шептал ему, что детям угрожает какая-то опасность.

Противный ветер как бы раздувал эту тайную тревогу, подобно тому, как раздувает тлеющие угли. Так продолжалось несколько дней, после чего судьба внезапно смилостивилась: бодрый попутный ветерок запел в расходящийся веером след.

Так они сделали пятьсот миль, бесшумно и быстро, как во сне. Потом вдруг ветер спал.

Океан и воздух застыли. Неподвижный небосвод навис над ними плотным бледно-голубым куполом. Линия далекого горизонта охватывалась кольцом прозрачных облаков. Время от времени гладкая поверхность воды морщилась рябью, и мимо проходили полосы темных водорослей; смутные очертания всплывали кверху и, почуяв присутствие человека, медленно погружались и растворялись в воде…

Прошло два дня – два невозвратных дня. Утром третьего дня повеяло с северо-северо-запада, все паруса напряглись, и снова послышалось журчание воды у носа.

Капитан Стэннистрит был не только знатоком своего дела; это был также, к счастью для Лестрэнджа, человек воспитанный и образованный, а что еще того важнее, человек с отзывчивой душой.

Раз как-то они вместе прохаживались по палубе, когда Лестрэндж, молча шагавший, заложив руки за спину, внезапно нарушил молчание.

– Вы не верите в видения и сны?

– Почему вы так думаете? – возразил тот.

– О, я только сказал так, в виде вопроса. Ведь большинство людей утверждают, что не верят в них.

– Да, но большинство верит.

– Я верю, – подтвердил Лестрэндж.

С минуту он помолчал.

– Вам хорошо известно, в чем мое горе, и я не стану надоедать вам повторением; но за последнее время на меня нашло странное чувство, – я как бы грежу наяву. Не могу вполне объяснить, но мне представляется, будто я вижу что-то, чего мой разум не в силах истолковать.

– Я не совсем вас понимаю.

– Да и не можете. Мне пятьдесят лет, а к этим годам человек уже успеет испытать все обычные и необычные ощущения, доступные человеческому существу. Но никогда еще мне не приходилось испытывать ничего подобного. Думается, что я вижу так, как может видеть новорожденный младенец, и передо мной стоит нечто, чего я не могу уразуметь. Вижу я это нечто не плотскими своими глазами, а сквозь какое-то окошко в моей душе, с которого сдернули завесу.

– Странно, – проговорил Стэннистрит, которому не слишком нравился этот разговор, поскольку он был простым капитаном шхуны и простым человеком, хотя и достаточно умным и отзывчивым.

– Это нечто – продолжал Лестрэндж, – говорит мне, что опасность угрожает…

Он помолчал немного, затем, к великому облегчению Стэннистрита, продолжал:

– Но вы сочтете меня помешанным! Оставим видения и предчувствия и перейдем к действительности. Вам известно, каким образом я потерял детей; известно, что я надеюсь застать их там, где капитан Фонтейн нашел их следы? Он говорил, что остров необитаем, но не был уверен в том.

– Верно, – сказал Станнистрит, – он говорил только о самом береге.

– Итак, предположите, что на противоположной стороне острова обитали туземцы, которые и взяли этих детей.

– Тогда они выросли бы среди туземцев.

– И стали бы дикарями?

– Да. Но полинезийцев в сущности нельзя назвать дикарями; они вполне порядочные малые. Я довольно долго околачивался среди них. Большинство теперь цивилизованы. Разумеется, не все; но все же, если бы даже предположить, что детей увели «дикари», как вы их называете…

У Лестрэнджа перехватило горло: именно это и было у него на уме, хотя он не решался высказаться.

– Ну?

– Ну, с ними обращались бы хорошо.

– И воспитали бы, как дикарей?

– Надо полагать.

Лестрэндж вздохнул.

– Послушайте-ка, – сказал капитан – можно говорить все, что угодно, но даю вам слово, что напрасно мы, цивилизованные люди, так задираем нос перед дикарями и тратим на них зря столько жалости.

– Как так?

– Что надо человеку, – ведь только быть счастливым?

– Положим, что так.

– А кто счастливее голого дикаря в теплом климате? О, этого счастья хоть отбавляй. Он в высокой степени джентльмен, он обладает совершенным здоровьем; живет жизнью человека, рожденного, чтобы жить лицом к лицу с природой. Солнце светит ему не сквозь конторское окно, и луна – не сквозь дым фабричных труб. Он счастлив; но скажите мне, где он? Белые его вытеснили; можно еще найти его на двух, трех островах, – так, кое-какие крохи.

– Предположим, – сказал Лестрэндж, – что эти дети выросли лицом к лицу с природой…

– Ну?

– Жили свободной жизнью…

– Ну?

– Просыпались под звездами… – он говорил с остановившимися глазами, как бы созерцая что-то очень далекое, – ложились вместе с солнцем, вечно купаясь в этом чистом воздухе, обвевающем нас теперь. Предположим, что оно так… Не было ли бы жестокостью вернуть их к так называемой цивилизации?

– По-моему, да! – сказал Станнистрит.

Лестрэндж промолчал, продолжая шагать по палубе, с понуренной головой и заложенными за спину руками.

Однажды на закате Станнистрит сказал: