Голубая ниточка на карте

Шур видел войну в кино, по телевизору, в книжках о ней читал. Но это всё было прошлым. Даже далёким прошлым. А здесь — вот она, война. Можно перебежать дорогу и рукой её потрогать. Шур представил, что камни этого дома и сейчас ещё горячие. Не остыли.

Улица, на которой живёт эта война, обыкновенная улица. Здания всякие, наши, сегодняшние. И вдруг на ней… такое. Вон Ромка и Фанера тоже глядят круглыми глазами.

— Мы с вами находимся у легендарного дома сержанта Павлова, — начала рассказывать девушка-гид.

Ах вон что это. Шур знает о нём. Читал и слышал. Тут бойцы героически сражались целых длинных пятьдесят восемь дней…

— Ребята, вы не туда смотрите, — гид обратилась к Шуру, Ромке и Фанере. — Через дорогу — это мельница. Там в войну находился наш наблюдательный пункт. Она нарочно не восстановлена. Она как память о тех страшных днях. А дом Павлова вот он, рядом с нами. Улица Советская, 39. Повернитесь сюда.

Ребята и все туристы увидели рядом самый обыкновенный дом. Светлый. Отремонтированный. Чистенький. В окнах занавески, комнатные цветы на подоконниках.

— Ничем не примечательный дом, правда? А у немецкого фельдмаршала Паулюса на его личной карте этот дом помечен как неприступная крепость.

— А сам Павлов жив ещё? — спросил кто-то из туристов.

— Нет, — сказала девушка, — умер.

— В начале восьмидесятых, — уточнил кто-то из толпы.

А Елена Ивановна вдруг заволновалась, да так, что Никита Никитич уже хотел доставать пузырёк из кармана. Она с трясущимися руками подошла к девушке-гиду:

— Вы говорите, это — мельница? А это — дом Павлова? Да-да, конечно… это же мельница… и Волга рядом… Значит, это было… это было, — бабушка поворачивала голову вправо-влево, — это было…

И вдруг неожиданно незнакомый густой бас уверенно произнёс:

— Это было вон там!

Чужой мужчина в очках, который всё смотрел на Елену Ивановну, вдруг резко поднял свою палку и упёр её в сторону мельницы, будто хотел ею проткнуть мельницу насквозь. Все поняли, что он указывает куда-то за спину страшного остова. Стало тихо. Необыкновенно тихо.

Ни одна машина в эти минуты не шумела на Советской улице, ни одна ворона не каркала, ни один шмель не жужжал, ни один магнитофон не орал в открытом окне, хотя была суббота. Будто все знали, что сейчас должно быть тихо-тихо, потому что… потому что… потому что… Здесь сейчас, вот-вот сейчас-сейчас должно произойти что-то оч-чень хорошее. Доброе. Справедливое. Такое, что никак и слов-то не подберёшь, чтобы достойно описать его.

Друг против друга стояли два человека. Глядели глаза в глаза. Так глядели, что взгляды их казались осязаемыми. Плотными. Все, кто стоял вокруг, знали, что сейчас между этими людьми нельзя пройти. Наткнёшься на взгляд. Их взгляды, как стена, не пропустят. В этих взглядах было всё: и вопрос, и удивление, и надежда, и сомнение, и страх ошибки, и радость узнавания. Всё!

— Ленок, — нежно и мягко сказал чужой мужчина, — ты, оказывается, жива… А мне же сообщили… Ты меня узнаешь? Ленок… Ты же мне жизнь спасла… вот тут… недалеко от мельницы…

А Елена Ивановна молчала. Ни звука. Будто у неё совсем не было голоса. Только смотрит и ничего не говорит.

— Ленок, вот он я, живу… Ты же… спасла…

Мужчина снял очки, и все увидели, какой он черноглазый, и ещё увидели, что на правой щеке недалеко от нижнего века у него шрам, как галочка, какие ставят на бумагах. И все поняли, что перед ними стоит сам Юрочка, бывший командир Елены Ивановны, о котором она нынче утром так тепло рассказывала. Но она же думала, что он умер от ран в госпитале… А он, вот он, живой! И слёзы текут у него по щекам. Горячие. Мужские. Святые слёзы.

Елена Ивановна так и не сказала ни слова. Она только молча протянула к нему ладони, не заметив, как упала на асфальт с руки её вязаная тёмно-синяя кофта.

Они стояли, крепко обнявшись и уткнув лица он в её плечо, а она ему в грудь. И вокруг всё это время было тихо-тихо.

Глава 16. К Мамаеву кургану

Автобус шёл к Мамаеву кургану. На самых удобных, самых видных, самых лучших местах сидели Елена Ивановна и Юрий Юрьевич. Они всё время держались за руки. Казалось, боятся разжать ладони. А вдруг всё это неправда? Вдруг всё это окажется сном? А когда чувствуешь ладонь друга, веришь, что это наяву.

Юрий Юрьевич, не разжимая ладони, несколько раз подносил руку Елены Ивановны к губам и целовал её. Поцелует, опустит, потом опять поднимет, чтобы поцеловать. Вот сейчас сидит и рассматривает её. Рука незнакомая, старая, с сухой кожей, сквозь которую просвечивают лиловые вены. На коже коричневые пятнышки, похожие на огромные веснушки (такие часто появляются у стариков). Некрасивая в общем рука, но такая дорогая. Вот снова поцеловал.

Туристы все до одного улыбаются, видя это. Им же страшно повезло. Увидеть такое редко кому теперь удаётся. Раньше можно было, но теперь… когда прошло столько лет после войны. Это ж надо, каждый из фронтовых друзей думал, что друга нет на свете. А они оба живы.

— Ты покажи мне свою внучку. Где она? — Юрий Юрьевич внимательно посмотрел на Фанеру, потом стал всматриваться в других туристок.