Голубая ниточка на карте

Это сказала Фанера. Дошло даже до неё. Шур улыбнулся и положил свой букет этому воину, стоявшему насмерть. И много людей именно тут положили цветы.

Пошли дальше. А дальше были стены-руины. Посередине лестница, по которой идут люди, а справа и слева… Нет, это, наверно, невозможно описать. Надо каждому обязательно поехать туда и самому посмотреть.

Ромка и Фанера вертели головами вправо-влево, от одной стены к другой. А Шур как уставился в одно место, так и стоит. Ромка толкнул Фанеру, показал на Шура, куда он смотрит?

Каменные разрушенные стены. Но это не только стены. Это — люди. Каменные люди. Сколько их! Не сосчитать. А зачем считать? Смотри и запоминай. На всю жизнь.

Шур, не отрываясь, смотрит на солдата, огромного каменного солдата. Он спиной будто сдерживает эту стену. Она наваливается на него, а он стоит! Раскинул руки и держит! Веки прикрыты. И в груди у него — дыра! Да, да, огромных размеров чёрный провал. А он стоит! Потому что упади он, и рухнет стена. Надо стоять — и стоит! Справа от него на камнях буквы «Мы клянёмся…».

Побледневший Шур не может оторвать глаз от чёрного провала в груди. Оторвал, наконец. Посмотрел на туристов, будто их не увидел, и опять на стену. Отовсюду смотрят на него со стен герои. Живые каменные герои. В касках, в пилотках, в бескозырках, в ушанках, с открыты ми головами. Парни, девушки, мужчины… Вот танк… Стоят, лежат, целятся, стреляют — побеждают!

Вот пробитый комсомольский билет в огромной каменной руке. И в том месте, где он пробит, живая алая гвоздичка. Как капля крови. Она слегка дрожит на ветру. Это кровь горячая. Течёт… вот-вот капнет на землю с каменного билета…

Шур думает: «Кто это сказал, что камни молчат? Что не умеют говорить? Ерунда. Они же кричат! Зовут! Они любят и ненавидят! Хотя они и камни. Это человек научил их».

А сколько надписей на стенах. Вот целится боец в ушанке, а над ним: «Откуда бы фашист не выглянул, непременно увижу, а если увижу, значит, убью». Это снайпер целится, понял Шур.

За спиной Шур услышал голос Юрия Юрьевича:

— Ну, Ленок, а теперь держись, не упади. Сейчас начнётся такое знакомое нам с тобой.

Обернулся. Юрий Юрьевич крепко держит Елену Ивановну под руку. Не отпускает. И хорошо, что держит, потому что вдруг началось!

Стены-руины, действительно, заговорили. Человеческими голосами. И не только человеческими. Они заговорили ещё и военными страшными звуками. С этих стен сорвался вдруг голос самой войны. Сначала — знакомый бас Юрия Левитана. А потом — сама война. Живая, горячая, громкая! Оглушающая!

Строчили пулемёты, взрывались бомбы, ревели самолёты, стонали раненые, бухали орудия, кричали бойцы, бросаясь в атаку, стреляли зенитки, рвались мины. Вокруг притихших ошеломлённых туристов кипел ад войны.

Шуру показалось, что зашевелились стены-руины. Что каменные люди сдвинулись со своих прочных мест. Сейчас они ринутся в атаку! В бой! В страшный кровавый бой! Чтобы победить!

Юрий Юрьевич и Елена Ивановна стояли неподвижно, вцепившись руками друг в друга. Какие картины сейчас проплывали у них перед глазами? Что они видели перед собой? Что чувствовали? Шур, не знавший войны, и тот заволновался до предела. А уж им-то каково?

Не будем у них спрашивать об этом. Разве словами можно передать то, что в груди? Разве можно тот ад высказать? Пусть они ещё постоят вот так, рука в руке, ладонь в ладони.

Стены замолкли. Опять стоят тихо, неподвижно. Шур видит, как тут и там плачут пожилые люди. А эти двое — нет. Ни слезиночки. Только стоят и стоят, не двигаются. А все вокруг опять уже идут, идут, идут. К Ней. К «Родине-матери». Что же делать? Уходить? Оставить их вот так стоять среди идущих? Подошёл Никита Никитич, кивнул Шуру, чтоб шёл со всеми. Сам остался. Шур побежал догонять Ромку с Фанерой. А они всё стоят. Никита Никитич им не мешает. В сторонке, будто до них ему и дела нет. Но вот… дрогнули руки, расцепились. Юрий Юрьевич опять взял Елену Ивановну под локоть, как раньше, и так же молча, как и стояли, двинулись вперёд. Никита Никитич тоже. Они его и не видят. Нельзя сейчас говорить. Спугнёшь что-то, что в душе лежит. Пусть лежит. Все всё понимают.

А «Родина-мать» ещё далеко. Ещё высоко. Впереди лежит Площадь Героев.

Глава 17. Почему мне больно?

Вот она, эта площадь. В спокойной голубой воде отражается небо, деревья и «Родина-мать», к которой они идут. И ещё в воде плавают цветы. Вернее, не плавают, а просто лежат.

«Как красивы цветы на воде, — думает Шур. — А почему они не тонут? Значит, умеют держаться. Отец ему много раз говорил: нужно уметь держаться на воде. Улыбнулся, вспомнив отца. Подумалось: милый папа, почему ты сейчас не видишь всего этого, как я?». Шур его очень любил и не называл отцом, а всегда — папой. Ему казалось, что «отец» это официально, далеко и холодновато. А «папа» — близко и тепло. По-родному.

В середине Площади Героев — водяной партер. Так сказала девушка-гид. Длинный-длинный прямоугольник воды, заключённый в гранит. А по правую сторону от него шесть пьедесталов, на которых высятся шесть скульптур.