Голубая роза

Да, нелишне сразу же определиться с тем, что называю историей. Начну с того, на чём не стоит зацикливаться, читая эти тексты.

Полагаю, не стоит сильно задумываться о национальности, месте и времени рождения, гендерных и любых иных сведениях, что указывали в своих резюме и других формах герои историй этой повести когда бы то ни было на протяжение жизни. Это потому, что все перечисляемые в таких документах сведения – год, место, профессия и прочее – непостоянны.

То есть, да, персонажи повести, как и я, спокойно откликаются на имя, что значится в паспорте, считают себя женщиной (или мужчиной, или ангелом, богом или ещё кем-то) ровно настолько, насколько идентифицируют себя с теми, кого так называют; думаю, как и я, они искренне относятся к членам семьи, родне и нации, испытывая чувство долга перед одними и – недоуменно, как и я – смиряясь с отличными от остального человечества отношениями с другими…

Как видим, я ставлю себя в один ряд с героями этой повести. Читатель поймёт почему это делаю и, возможно, оспорит мои аргументы, или, напротив, дополнит их и разовьёт.

На самом деле, есть что дополнять. Например, я думаю, что анкетные данные – и изначально заданные, и возникшие в процессе жизни – случайны. Порой мне видится, что я – это не я; а важные для внешней, сторонней, идентификации сведения – включая усвоенное мировоззрение, поведенческие шаблоны, любые так называемые знания, и даже отдельные мысли – большую часть времени воспринимаю как скованную из отдельных пластин тяжеленную кольчугу, которую, придёт день, и сниму.

С другой стороны, «я» все равно есть, но это «я» какое-то бестелесное, прозрачное, оно как бы есть-нет. Бред какой-то, на самом деле, но, наверно, это – или то, что как бы есть-нет – и называется душой, или астральным телом… Или духом?

Не знаю даже, верно ли называю то духом (или душой), потому что понятия не имею, что «то» такое, но только применяю одно из известных названий к тому, что на самом деле мне не известно. Но именно то, что во мне, я ощущаю совершенно живым, и бешено мною же любимым…

То есть, могу сказать, что, в свободном от эго состоянии (кольчуга – это и есть эго?), я очень себя люблю. Наверно, поэтому в моих текстах часто встречается местоимение «я». А как иначе, ведь моё «я» – единственное, что мне знакомо и вне этого «я» я, на самом деле, ничего не знаю…

Хотя нет, конечно – есть целый мир вокруг, помимо моего «я»; но почему же я только что написала эти слова?..

Пока излагала мысль, «я» заволокло тучами, полил косой холодный дождь, и я укрылась от него в несумрачном лесу. Как удачно, что на мне боты и дождевик поверх серого свитера крупной «английской» вязки, с высоким воротником с отворотом – очень удобно, когда ноги и шея в тепле.

В лесу нет дождя, но есть пруд. Мне захотелось набрать воды, но пруд оказался засыпан и скрыт листвой, и прочим растительным сором; … который и сором-то не назвать, потому что прекрасен; …но даже будучи прекрасным, он отвлекает от цели – прохладной воды из лесного источника.

Да, листья отвлекают. Вместо того, чтобы отодвинуть их и напиться, я принялась их вылавливать, сушить и складывать гербарий и затем показывать друзьям, после возвращения в город…

Я только потом спохватилась, что не утолила жажды, но, пока составляла свои картины из чужих листьев, обо всём забыла.

Это потому, что, наверно, моя жажда не так сильна. Или я просто научилась жить с вечной жаждой, не надеясь, что когда-нибудь её утолю?.. К слову: знает ли кто, что человек может и не пить, и не есть, но жить?

А я знаю. И я променяла это знание и эту возможность на эти вот… листья на глади осеннего пруда…

В общем, истории этой повести не имеют никакого отношения к разного рода анкетам; ни истории, ни их герои, ни я сама.

И когда я увидела различие между моим миром и миром анкет, стала задумываться: что, или кто, находится в моих героях, и во мне; и кто мы на самом деле? Ещё я подумала вот о чём.

Приняв на веру, что живущее в нас то имеет мало общего с анкетой (анкета, в контексте – это всё, что может увидеть и описать сторонний наблюдатель), разве не разумно предположить, что не только история другого человека, но и история нации, страны, вообще любая история, представляют собой нечто непостижимое для несубъекта этой истории?

Ну что обо мне может сообщить сторонний наблюдатель, отличающийся от меня разве что тем, что не знает – если действительно не знает, – что кроме своего «я» – и непрозрачной непробиваемой, как противотанковая броня, кольчуги – ничего не знает?

Допустим, сторонний наблюдатель всё же знает, что кроме своего «я» ничего не знает; предположим даже, однажды он обратил внимание, бросил ненароком взгляд на свою железобетонную кольчугу. Означают ли эти допущения, что составленная им анкета автоматически становится объективной? Нет, конечно.