Голуби над куполами

Я ведь, лошара, думал, что, оставляя дружка на воле, обеспечиваю присмотр за нашим с ним счетом. Опять же, на гревак рассчитывал и на моральную поддержку, а главное – на то, что, отмотав срок, смогу вести праведную обеспеченную жизнь, но… Время показало, что дружбану моему на меня – полный барабир: на свиданке ни разу не появился, на письма и звонки не отвечал, а через год вообще растворился на бескрайних просторах Вселенной. До сих пор числится в пропавших без вести. Меня по жизни часто предавали, но этот удар я перенес с трудом. С тех пор не верю никому. Не верю, не боюсь и не прошу ничего ни у кого.

– А третья судимость? – не отставал Владик.

– Третья? – сделал паузу Павел, отсчитывая очередную сотню таблеток. – Это я уже в зоне «раскрутку дал».

– Что… дал? – не понял Бурак.

– Совершил преступление в ИТК, за что мне докинули два с половиной года «за дезорганизацию деятельности исправительного учреждения и причинение средней тяжести вреда здоровью представителя власти». Проще говоря, дал по рогам одному борзому дубаку, который смотрел на зеков, как на последнее дерьмо. Эту жестоковыйную скотину давно надо было за бейцы подвесить – достал сидельцев до глубины мочевого пузыря.

Так вот, на основании семидесятой статьи, «по совокупности приговоров, путем частичного присоединения неотбытой части наказания по предыдущему приговору суда» грузанули меня на пятерочку особняка[8]. Чтоб осознал, так сказать, где кончается жизнь и начинается судорога. «Я понял, мне не видеть больше сны, Совсем меня убрали из Весны», – прохрипел Тетух голосом Высоцкого.

– Мужики, а что это у вас так тарабанит? – привстал со своего места Лялин.

В ответ раздалось тройное «где?».

– Да вы че, совсем глухие? Вот же! – поднял он вверх палец. – Ба-бах! Ба-бах! Ба-бах!

Все замерли, прислушиваясь к глухим звукам, доносящимся через зарешеченное отверстие вентиляционной системы.

– А, вот вы про что! – расслабился белорус. – Так это – наша единственная связь с большой землей. Оттуда к нам крысы приходят, там иногда филин ухает и дождь шумит… А то доносится колокольный звон, по которому мы воскресные дни определяем. У отца Георгия слух отменный. Он, как колокол заслышит, сразу креститься начинает. Ну, и мы, нехристи, – следом за ним: вдруг да поможет.

– Воистину так! – кивнул головой Русич. – Икона – это молитва в красках, храм – молитва в камне, а колокол – молитва в звуке, икона звучащая. И если колокольный звон – наш календарь, по которому мы недели отсчитываем, то этот грохот – будильник. Видать, недалеко стройка находится – в восемь утра уже начинает громыхать.

Опер напряг слух.

– Дизель-молот, – определил он. – Хотя нет… свайный вибропогружатель. Под окнами моего дома в Кунцево – такая же дискотека. Надо б у джигитов выпытать, что наверху строят. Тогда мы определимся с нашим местоположением.

– Мне в падлу контачить с чуркобесами, – вскочил Паштет на ноги, рассыпав на пол свои таблетки. – А вы, долбоклюи, унижайтесь дальше, тьху на вас…

– Совсем на башку отбитый! – констатировал Юрий. – Чтобы выбраться на волю, нужно установить психологический контакт с самым их слабым звеном, которое может стать: а) источником информации, б) поставщиком необходимых нам благ, с) помощником в осуществлении плана побега.

– Капитан дело говорит, – оживился Бурак, отдирая от дозатора приклеенную вверх ногами этикетку.

– Ну, и целуй его в десны, а хачиков – в задницу, – выкрикнул Тетух, и его рука снова потянулась к шраму. То, что недавний поклонник так быстро переметнулся во вражеский стан, взбесило мужчину, и он еще долго бубнил себе под нос различные ругательства, самым приличным из которых было «гастролер из Бульбостана».

Бурак был совершенно невозмутим. Коленца, которые выбрасывал новенький, его уже не пугали, а развлекали.

– Художника должен обидеть каждый, – картинно поправил он сползшие с носа очки. – Таков удел творца!

Глава 5 Бурак

В трудах праведных день промелькнул удивительно быстро. После ужина, состоящего из консервной банки кошачьего корма и двух кусков хлеба, на душе у Павла было особенно тяжело. Нет, к паштету, оказавшемуся внутри емкости, у него претензий не было. Вполне себе съедобная намазка и просрочена-то всего на неделю, но то, что он дожил до положения домашнего животного, не давало покоя уязвленному самолюбию. В его, полной авантюр, жизни бывали ситуации и похлеще. Чего только стоила параша в общей камере СИЗО, где на глазах у всех нужно было справлять нужду. А соседство с туберкулезниками и ВИЧ-инфицированными, отбывающими наказание вместе со здоровыми? А закрытая жестянка с консервами на завтрак, когда нет ни ножа, ни открывалки? Сидишь на корточках и трешь банку о бетонный пол, пока не стешешь жестяной край. Как говорится, бывало и хуже, но реже…