Голубиная книга анархиста

— Не только православные там, — откликнулся аэромонах. — Но твоя правда — режут брат брата. Я ездил туда и видел.

— Зачем?

— По просьбе брата Акинфа, с которым мы вместе в трудниках пребывали в монастыре в архангельских лесах.

— На севере?

— Да. Ведь после того памятного случая в метро я и понял, что не так живу и не то делаю. Что делаю? Да деньги, что же еще. Я и ехал-то получать долг… И так и сгорел бы в том вагоне, а зачем жил? Для чего за партою сидел? Книжки читал? Деньги чтобы делать? В мир, полный зла и красоты, за тем и явился? Просто деньги делать?.. Тут уже меня по-настоящему до самых печенок пропекло. И я уволился, долг тот простил, по наитию зашел в храм Илии в Обыденском переулке, еще не ведая, что два дара получу. И получил: первый — там крестился. Ну а второй — возмечтал о воздухоплавании. Ведь Илия пророк и есть покровитель воздухоплавателей-то. Но сначала я ушел странствовать и оказался в краю белых ночей, на севере…

— Видишь, Фасечка, — сказала Валя. — Снова к северу нас ведет… И правда, нету ночи?

— Да, летом так и есть — светло, ровно днем, ну так, как будто под вечер… Хорошо, покойно, ясно. Это ночи созерцания и есть. Сидишь у реки на камне, следишь за водами, за макушками елей, окрашенных негасимою зарею, слушаешь тихое ворчание тайги и через красоту постигаешь благо всего мира. Она-то более всего ко Господу и влечет неудержимо. Ведь что наилучшим образом может выразить восторг и благоговение человеческого сердца?

— Песня, — тут же откликнулась Валя.

— И молитва, — сказал аэромонах. — А наилучшее — молитвенная песнь, как у Давида-гусляра или у Соломона в «Песни песней».

— Ой, а спой нам, батюшка, — попросила Валя.

— Потом, погоди… Так вот и подумайте над этим. Сердце в молитве да в простом восклицании: «О мой Господь!» со всей полнотой себя только выразить и может. Можно и просто воскликнуть: «Как красиво!» Но почувствуйте, как говорится, разницу.

— Хых, а в чем она?

— В благодарности, — сказал аэромонах. — И в высоте твоего восклицания. Благодарное-то восходит выше всего мыслимого. А человеку надобна эта бесконечная высота. И она только в Господе открывается. Ученые не могут решить, конечен или бесконечен мир. До каких пор будет продолжаться расширение Вселенной после взрыва. А все уже ясно. Мир во Господе бесконечен. А мир материалиста конечен. А в бесконечности и кроется свобода.

— Ху-ууугу! — воскликнула Валя, хотя, возможно, ничего не поняла.

— И так сидишь, творишь молитву белой ночи, а потом начинается день трудника. Колка дров, уборка навоза…

Вася не выдержал и, просмеявшись, спросил:

— За кем?

— За скотом. Там скотный двор был. И за людьми, — спокойно отвечал аэромонах, — чистил нужники. Такова стезя трудника. Проверка идет на вшивость. Три года там и прошли. Напарником у меня был украинец Володя, после пострига получивший имя Акинф. Вот он меня и зазвал в украинские пределы, на восточные земли, где пошла эта бойня. И, вернувшись, я, недостойный священник Виктор, властью, данной еще Василием Великим, отлучил на двадцать лет от святого причастия, а стало быть, и от отпущения грехов, всех, кто сподобился по своей воле вооружиться и махнуть на войну — резать и бить братьев в Украине. И туда же присовокупил и всех подстрекателей к этой резне кровавой, отлучил их от причастия на десять годков. Аминь.

— Неужели это правда? — спросил Вася.

— Зачем мне врать?

— А мне? — напомнила о себе Валя.

Он с улыбкой протянул руку и погладил воздух у ее лица.

— А ты мне и так веришь, без моих ухищрений.

— Аха, отче!.. — воскликнула Валя и хотела поймать его руку и поцеловать, но аэромонах руку убрал.

— И что, как на это отреагировала Обло-Лаяй?

Священник остро взглянул на него.

— То есть?

— Ну начальство?

— Если ты имеешь в виду светскую власть, то что тут говорить, мы ей не подвластны. А церковная… По-всякому, конечно. Кто-то выражал недовольство. Были и угрозы последствий. Но я-то монах. Это батюшку, обремененного семейством, ребятками малыми, легко припугнуть. А мне бояться и нечего. Ибо одного только боюсь: быть неугодным Господу. А больше никого и ничего. Могу снова в тайге навоз убирать, дрова колоть… Да любоваться на свет немеркнущей зари на маковках елей да церкви. Мне и весь мир, как церковь с такими маковками.

— Вальчонок, ну, допила ты чай? Дай мне стакан, во рту пересохло, — нетерпеливо сказал Вася.

— Уж будь добр, Василий, — сказал аэромонах, — напивайся чаю да и свези меня на тот берег.

— Батюшка, куда же ты? — завороженно глядя на львиное лицо аэромонаха, спросила Валя. — А как же спеть? И обвенчать?

— Да вы уже на небесах обвенчаны, — ответил священник Аки Икар-Иона.

— Ну а спеть?

— Хорошо!

Аэромонах тряхнул просохшей гривой и начал читать нараспев грубоватым, но проникновенным голосом:

— Пришел я в сад мой, сестра моя, невеста; набрал мирры моей с ароматами моими, поел сотов моих с медом моим, напился вина моего с молоком моим. Ешьте, друзья, пейте и насыщайтесь, возлюбленные!

— И все? — спросила Валя. — А дальше, батюшка?