Голубка

Очнулась, пожалуй, только в кают-компании. Поняла, что ест куриную лапшу. Рядом сидел Кураев и еще два офицера. Один из них произнес тост за удачно завершенную операцию. Перед ней тоже стоял стакан с прозрачной жидкостью.

– Выпейте, Калерия Петровна, – шепнул Кураев. – Вам это сейчас нужно.

– Что это? – спросила она.

– Естественно, спирт!

Она покачала головой. Офицер понял это движение по-своему и приказал:

– Вестовой! Принесите вина для дамы!

– Когда за нами вернется вертолет? – спросила она, поняв, что больше всего хочет сейчас остаться в одиночестве, у себя дома.

– За вами придет катер завтра утром. Вернее, уже сегодня.

– Тогда извините меня, я хотела бы отдохнуть.

Матрос проводил ее в каюту, где она увидела кровать, привинченную к полу, и диванчик из кожзаменителя. У нее не было сил разобрать кровать, она прилегла на диване и сразу провалилась в сон. Очнулась от стука в дверь. В иллюминаторе серело небо. Она сразу почувствовала, что ей нехорошо. Едва поднялась на ноги – закружилась голова. В следующее мгновение догадалась, что корабль сильно качает. Она открыла дверь. Матрос вручил ей спасательный жилет и даже помог надеть его. Теперь за головой у нее была подушка. Никогда прежде ей не приходилось путешествовать в спасательном жилете, но она уже ничему не могла удивляться, а уж радоваться такому приключению – тем более.

Корабль качало. У борта находился серый катер, который кидало о борт корабля. Не давали разбить эту скорлупку-катер, пожалуй, только висевшие между им и бортом крейсера большие черные кранцы. Катер находился у середины палубы. Она с ужасом представила, что снова ее ждет висячий трап. Даже Кураев, до сих пор старавшийся хохмить и балагурить, побледнел и сник, когда глянул за борт.

Она подошла к трапу. Боцман обвязал ее веревкой. В какой-то момент, спускаясь, она увидела, что висит над черной водой между катером и кораблем. Она зажмурилась, и вскоре ее приняли чьи-то сильные руки.

Оказавшись в каюте катера, она попыталась мысленно успокоить себя тем, что самое страшное позади. Но не тут-то было… Отойдя от корабля, катер стал совершенно беззащитным перед стихией. Нос его то и дело проваливался в черную бездну, на катер накатывала огромная волна, грозившая поглотить посудину с потрохами. С первой же минуты Калерию начало мутить. Не миновала эта участь и грозного начальника госпиталя. Он то и дело выбегал на палубу, где его выворачивало наизнанку. Она попыталась последовать примеру начальника, но ее удержали чьи-то руки. Кто-то из моряков сунул ей в руки целлофановый пакет. Скрючившись в углу каюты, она молилась о том, чтобы скорее закончилось это путешествие. Когда катер пришвартовался к причалу, Кураев нашел ее все в той же скрюченной позе. Необычайная бледность и искусанные в кровь губы как нельзя лучше обрисовали картину.

– Гони в госпиталь, – приказал он водителю «газика». Он сам на руках отнес ее в машину.

Открывшееся кровотечение стремительно уносило силы Калерии Петровны.

Весь остаток дня и всю следующую ночь в госпитале шла борьба за ее жизнь. К утру кровотечение удалось остановить. К концу недели вернулся домой экипаж капитана Дробышева. Кирилл еще не знал, что жена снова потеряла ребенка.

…Калерия лежала лицом к стене и, едва открыв глаза, вновь и вновь натыкалась взглядом на сложный рисунок покрывала. Она нашла, что собранные вместе квадратики и кружочки узора составляют собой лицо. Большие выпуклые глаза, квадратный нос, разинутый рот и широкий подбородок. Жуткое лицо. Надо же! Украсить таким покрывало…

Гобеленовое лицо пялилось на нее, в бездушном любопытстве скаля зубы. Иногда она закрывала глаза и на некоторое время засыпала, впадала в забытье. Просыпаясь, чувствовала сумерки, слушала завывание ветра за окном, хлесткие порывы дождя. Она не представляла, что сможет встать, что-то делать. Например, выйти на улицу и пройти сквозь этот дождь… Или говорить с людьми как прежде, отвечать на их вопросы, ходить на репетиции самодеятельности, заниматься делами женсовета…

Ею овладела не проходящая, вязкая, как туман, назойливая тоска. Не было сил и желания разговаривать. Не было сил ни на что.

Вечером со службы приходил муж, и она слушала его шаги по квартире, которые были окрашены тысячей оттенков его настроения. Вот он открыл кран в ванной. Умывается и поет. Ходит по кухне, готовит ужин и поет. Это он нарочно, старается показать, что бодр, как обычно, и не согласен с той мрачностью, которую она притащила из госпиталя в их дом. Кирилл поет, а ее слеза скатывается на вышитую «думку».

Вот шаги его, нарочито бодрые, направляются к ней. Сейчас он станет нянчиться с ней, бедный…

Он несет ей ужин, хотя наверняка знает, что она не станет есть. Сам он поел на камбузе и готовил специально для нее. Как будто ей необходимо есть, как раньше. Зачем теперь есть, зачем подниматься с постели, зачем жить? Зачем?!

– Лерочка, солнце мое, смотри, что я принес, – зовет Кирилл и гладит жену по голове. – Повернись, родная…