Голубкина

Хозяин мастерской — опытный скульптор. Он окончил Школу изящных искусств, где учился у скульпторов Жуффруа и Гиоля, и дебютировал в Салоне в 1878 году, выставив бюст «Стрекоза». Работал он преимущественно в мраморе — «Мертвый Авель», стоящая женская фигура «Молодость», бюст «Венецианский дож»… Теперь задумал статую «Нимфа Уазы»…

Итак, Голубкина начинает лепить из глины руки, ноги, иногда головы натурщиков и почти каждую неделю, строго по субботам, завернув эти детали в тряпки, отправляется в Медон-Валь-Флери на виллу «Брильянт».

Она восхищается Роденом, называет его в письмах к родным «удивительно умным», «великим человеком», «учителем гениальным, первым скульптором в мире»… Но угодить ему трудно, он то похвалит, то покритикует. Голубкина никогда прежде не делала отдельно «ручки и ножки». Ей приходится учиться, приобретать необходимые навыки, но она понимает, что это для нее сейчас самое важное. Правда, работа довольно однообразная, и ее тянет к большой фигуре, хочется показать Родену, на что способна. Но учитель ничего, кроме этих деталей человеческого тела, не требует, и она, смирившись, продолжает их лепить.

Охватывают и сомнения. Кажется, что Роден не руководит, не относится к ней серьезно, что, конечно же, не так. Если бы он не относился «серьезно», то давно бы перестал с ней заниматься. Просто таков его метод, и к этому надо привыкнуть. Да и не вечно же будет она делать эти руки и ноги.

Иногда эти еженедельные поездки в Медон прерываются. Однажды целый месяц не была, в другой раз — две недели. Причина? Старается сделать как следует, чтобы Роден похвалил. Ведь похвала этого сурового немногословного человека для нее дороже всего.

Роден по-прежнему строг, но это строгость наставника, знающего способности своего ученика. В январе 1898 года Анна пишет матери, что долго работала, два раза сломала и наконец, после долгого перерыва, решила поехать к Родену:

«…Он сказал: «tres bien»[1], но предупредил меня, что это хорошо для всех, что так работать нельзя. Ну что же, это очень хорошо, значит, я теперь добилась, что работаю, как все. Но главная моя задача и желание не это. Я хочу работать не так, как все. Это все не то. Это только учеба. Нет, надо искать. Нет, это очень долго описывать. И Роден говорит, и я чувствую, надо дальше. Вот, мамаша, ведь это здорово. Все-таки, значит, кой-чего добилась. Я его спросила, довольно ли мне пробыть здесь еще год, он сказал, — совершенно достаточно…»

Сообщает Сане в Сибирь: «Роден мне здорово помогает понимать. Я уже решила жить здесь, пока хватит терпенья и денег».

В марте, когда уже навсегда распростилась с академией Коларосси, пишет сестре, что Роден ею доволен. Между учителем и ученицей взаимопонимание:

«Знаешь, я у него ничего не спрашиваю, но он мне всегда отвечает на то, что мне хотелось бы знать, и потому все его задачи мне в самый-раз, так что, бывало, мне приходилось ломать себя, а теперь то, что он мне говорит, я уже сама хотела делать. Так, например, если мне хочется продолжать начатую работу, он всегда скажет: «Надо продолжать» и т. д.».

Роден говорит, что она продвигается вперед, что она энергичная и добьется своего, что может приходить к нему, когда хочет…

Вероятно, он относится к ней не как к ученице, а как к собрату по искусству, почти на равных. А ведь он — всемирно известный мастер, она же — в сущности, начинающий ваятель.

На всю жизнь, до конца дней сохранит Голубкина чувство огромной признательности Родену за то, что он освободил ее от колебаний и сомнений, внушил, что надо продолжать работать по-своему. И спустя девять лет, в 1907 году, уже прославившись как скульптор, много пережив и передумав, побывав за революционную деятельность в тюрьме, направит Родену взволнованное письмо на французском языке. Оглядываясь назад, в прошлое, она в полной мере осознает, что дал ей великий скульптор и каким благом, даром судьбы стала для нее встреча с ним. Вот что она напишет:

«Глубокоуважаемый господин Роден!

До сих пор моя застенчивость и незнание языка мешали мне выразить Вам глубокую благодарность за Ваши советы.

Я надеялась создать что-то прекрасное и долговечное и думала, что это и станет моей благодарностью Вам. Однако я никогда не переставала надеяться и на то, что смогу сказать Вам, чем Вы были для меня.

Теперь у меня нет больше надежды создать то, что я задумала, и поэтому я пишу Вам.

Хотя я и молчала во время занятий, я все же прекрасно понимала все, что Вы мне говорили, потому что несовершенное знание языка лишь воспитывало и утончало мою способность угадывать. Ваши слова имели для меня большое значение.

До Вас все профессора, за исключением одного из старейших — московского скульптора Иванова, говорили мне, что я на ложном пути, что нельзя работать так, как я. Их «проклятия» мучили меня, но не могли меня переделать, потому что я им не верила. Когда я увидела Ваши работы в музее Люксембург, я подумала: «Если этот художник скажет мне то же самое — я должна буду подчиниться».