Голубое марево

Шофер, знакомый малый, из одной с Бексеитом школы, только на четыре класса старше, сменив лопнувшее колесо, уже убирал свое хозяйство. Место в кабине было, и он согласился подбросить Бексеита. Расспрашивая про Алма-Ату, сказал, что в прошлом году страсть как намучился, гоняя машину на ремонт в Тургень, зато выкроил время и разочка три смотался в Алма-Ату.

— Отменное местечко — о чем еще мечтать, — и даже причмокнул, — молодец, что в столице осел, и что в науку подался — тоже молодец, только, слышно, дна мудрости еще никто не достиг, — думаешь, тебе добраться? Лучше б шанырак свой поднял — рухнула крыша, как не стало матери; пусть над домом дымок вьется, жену бы взял, а то людям в глаза смотреть стыдно. Ты ж обрусел совсем и знать не знаешь, что мы с тобой родственники в седьмом колене, ты — Ерсары, а я — Кулсары, и оба мы — от Естербек-батыра, мир праху его святому, по всему Среднему жузу знаменитый был человек, а ты, сопляк, брата своего старшего не признаешь, плеть по тебе плачет, а от благословенного пращура нашего Естербек-батыра, да святится имя его, байбише принесла пятерых сыновей, прапрапрадед твой Ерсары — самый младший из них, стало быть, последняя ветвь главного в нашем роду дома — ты, ты один. И запомни мои слова: приедешь в Алма-Ату, женись, не дай исчезнуть дымку над батыровым шаныраком, пусть потомкам славного рода не придется опускать из-за тебя глаза.

Все это он выпалил на ходу, ни на секунду не замолкая, его руки заправляли машину, заливали бензин и воду, протирали капот и стекла. Когда наконец все было готово и он велел садиться, из полуразвалившейся трехкрылой юрты, похожей больше на шалаш, послышались визг и вопли.

— Ойбай-ай, распутница несчастная! Еще не выросла, а отца родного сожрала, мать, что грудью тебя вскормила, живьем поглотила. Теперь до нас добралась, сука проклятая! Ты где целый день шлялась? Куда кизяк подевала? Ойбай-ай, ойбай! Как я теперь в глаза посмотрю людям, овца блудливая!

Чем-то громыхнули, и девушка в красном ситцевом платьишке с разодранным подолом выскочила из юрты. Пущенный вслед деревянный ковшик пронесся над ее головой и ударился о борт грузовика. Девушка подлетела к Бексеиту, который уже лез в кабину.

— Вернись только — все космы повыдираю, — неслось из прокопченной развалюхи, — и морду располосую, стерва проклятая! Голова моя разнесчастная, и за что на нее такая беда? Кому эта голь нужна? Кто посватается за нее, сучку эту, ойбай-ай!..

— Ага… — Голос девушки дрожал, и она вот-вот разрыдалась бы. — Ага, не кончать мне школу, увезите меня отсюда!

— И увезем! — Шофер вывалился из кабины и разом обнял и Бексеита и девушку. — Пусть я буду твоей жертвой, господи!.. Увезем ее! Вот сейчас и увезем! Только что я этому нечестивцу про бабу толковал — услышали духи предков, дошла моя молитва! Нет, прапрапрадед наш Естербек не из простаков был и прапраправнуку его дураком не бывать. Не дурак, ой не дурак, вон какую красавицу отхватил. Минуты не простоим, прямым ходом ко мне — завьем свадебку!

Бексеит, оказавшийся меж двух огней, не знал, как и быть. И она тут со своей доверчивостью. И шофер бог знает что несет. Будто кто за глотку схватил — ни «да», ни «нет» он не мог из себя выдавить.

— Бексеит, голубь мой, да эта Айгуль чистое золото! — ликовал шофер, будто для себя увозил невесту. — Девчонку с такой душой поискать только. Не то что в нашем «Жанатурмысе», а во всем районе, да что там в районе — во всей Карагандинской области, да и во всем Казахстане не сыщешь. А я-то все думал — это кому же такое счастье достанется? Слава тебе, аллах, не ушла далеко, в нашем роду останется. Иди ко мне, голубонька, расцелую тебя… — Громадными своими ручищами он облапил девушку и звонко чмокнул в щеку. — Родная ты моя, в лучший род ты идешь, аллахом отмеченный, пусть господь пошлет тебе счастье, пусть наградит тебя потомством!.. — восторгам его конца не было.

У Бексеита голова шла кругом. «Зовут Айгуль… Школу, говорит, кончать не буду… Учиться не хочет… Айгуль…»

— Тетка Ойбай! Тетка Ойбай! — не смолкал шоферский бас.

Из дверей высунулась всклокоченная голова, и на пороге возникла пожилая, костлявая, с лицом серым, как земля, Тлеужанова жена, которую за крикливость иначе как теткой Ойбай и не звали.

— Тетка Ойбай! Увозим мы твою Айгуль, недолго была ты ей вместо матери… благослови ее!

— Господь ты мой, что эта балаболка несет! — Путаясь в подоле замызганного платья, тетка Ойбай неслась к машине. — Ты что тут намолол?

— Увозим, говорю, твою Айгуль. Благослови, а после уж готовь приданое.

— Где это слыхано, чтоб сироте приданое? — заполыхала тетка Ойбай.

— Из этой парочки коров одна — чья? И два крыла у этой юрты, два переплета новехонькие — чьи будут? — Похоже, шофер разозлился всерьез. — Не сори тут словами, тетка, кузов пустой, погрузим — и все дела.

— Вы что, и правда забираете ее? — Пыл тетки Ойбай тут же угас, и она переводила взгляд с Бексеита на шофера.