Голубое марево

На что жить? От денег, что он выручил за семь овец и корову — наследство матери, остались гроши, которых хватит от силы недели на три. С голубых небес Бексеит спустился на серую землю и уж тут мигом сообразил, что лето прошло впустую, работа не продвинулась ни на йоту. И от Махмета Алиханова, своего научного руководителя, он вернулся темнее тучи.

Наутро вскочил чуть свет, портфель под мышку и — в архив.

Для Айгуль потянулись одинокие, тусклые дни. Бексеит уходил спозаранку и возвращался затемно, едва волоча ноги. Наскоро перекусив, перебирал и раскладывал крохотные, с язычок, сплошь исписанные бумажки, некоторые переписывал вновь, подклеивал к другим, опять тасовал, некоторые клочки еще разрезал надвое, натрое, нумеровал и складывал в маленький чемодан. «Гляди, чтоб ничего не потерялось, — говорил он Айгуль, — а то все мои труды кошке под хвост и мне — конец». И кому мог понадобиться этот облезлый, набитый рваной бумагой чемоданишко, который затолкали под ржавую кровать? Но Айгуль ревностно выполняла наказ мужа и в страхе за чемодан по нескольку раз на день лезла под кровать — проверить, на месте ли он.

От Бексеита теперь слова лишнего не услышишь. Едва коснулся постели — и уже храпит себе. Не разбудишь. А чуть начнет светать, он уже на ногах — и опять в архив.

Аспирантская стипендия — шестьсот восемьдесят рублей по-старому. На руки шестьсот двадцать один рубль двадцать копеек. Двести пятьдесят рублей — за квартиру. Остается триста семьдесят один рубль двадцать копеек. Каждый день не меньше семи рублей дай Бексеиту на обед. За уголь и дрова плати, за воду плати, а сколько еще всяких мелких расходов. Хорошо, если у Айгуль останется хоть десятая часть. Но удивительно, раньше Бексеит комнату не снимал, жил в общежитии, стипендия уходила на себя одного — и все равно не хватало, а теперь и то надо, и другое, делишь эти гроши, перекраиваешь, а укладывается. И хоть бы раз пожаловалась, что жить не на что. Утром встанет чуть свет, он еще спит — готовит завтрак. Вечером пришел — суп и чай наверняка тебя ждут. Наступили холода — уголь привезен, сухие дрова на растопку сложены в поленницу. Как все это достается, на какие деньги — Бексеиту и в голову не приходит спросить. Ну, а Айгуль не скажет ему, что на осень нанялась в колхоз снимать яблоки, да и от всякой мелкой работы не отказывается. Не заметит Бексеит, что в другой раз сама недоест — ему оставит. И знать не знал, что побывала она в городе не раз и не два, все надеялась, возьмут, может, на швейную фабрику, может, на трикотажную. Только ничего из этого не вышло — живот уже не скроешь, да к тому ж на руках ни паспорта, ни прописки. В ауле паспорт не нужен, а в городе — какая без паспорта жизнь? Так что молчи себе, помалкивай.

Да и не до мелочей Бексеиту. Он с головой ушел в полуистлевшие тома, на ветхих страницах которых — судьбы тысяч людей и десятков столетий. Здесь умыслы и деяния, до которых ни одна живая душа не дозналась, и мысль, что такое случалось, ни в чью голову забрести не могла — ни сейчас, ни тогда. Перевернешь сотни страниц, исписанных разными чернилами и разной рукой, потратишь недели и месяцы — все тщетно. Что ждешь — не находишь, а найдешь, так — мелочь, пустяк, пыль. Но будешь копить пустяк к пустяку, пылинка к пылинке, по крошке, по капле, и тогда быть может, а может и вовсе не быть, не свершится тот миг озарения, когда приоткроется глухая даль времен и просочится оттуда свет, неведомый ни нам, ни пращурам нашим.

Для того, кто отдал себя познанию, есть ли мгновения счастливей и выше?

Это была страсть, и она поглотила его. В Корее шла война; зашевелились милитаристы в Западной Германии; испытывалось атомное оружие; перевооружалась Япония, но Бексеит был глух не только к далекому миру, но даже к тем, кто жил рядом. Он мог не узнать знакомого, а узнает — пройдет и не оглянется. На свете существовала только его диссертация. Поэтому, когда однажды — уже таял снег и запахло весной — Бексеит вернулся домой позже обычного и навстречу ему вышла хозяйка и попросила суюнши[38] за то, что Айгуль родила здорового мальчишку, он остолбенело уставился на нее, ибо эта новость показалась ему совершенно неожиданной.

Третьего жителя их комнатенки — крупноголового младенца — Бексеит воспринял как еще одну помеху работе. Малыш ревел ночи напролет. Сморщит личико в кулачок и орет на все лады, будто режут его на мелкие части. Изводимый этим беспрестанным плачем, одуревший от кошмаров, Бексеит, открывая глаза, неизменно видел одно: склонившись над столом, который был и коляской и кроватью, Айгуль баюкает сына. Убедившись, что жена ни при чем, а вся беда от этого горлодера, он давил в себе раздражение и пытался уснуть.