Голубое марево

— Годится! — От гулкого удара кулака старый тяжелый стол дрогнул и плоское блюдо с горой мяса чуть накренилось. Задребезжали бутылка со стаканом. — А эта зеленоглазая откуда взялась? — Бексеит сощурился. — Ах, это все соседка добренькая… А ну-ка зови ее сюда. — Он откупорил бутылку и доверху налил большой граненый стакан. — Пить будешь?.. Нет? Ладно! Лучше не пить. И я пить не стану. Только сегодня выпью… Но уж напьюсь так напьюсь… За ваше здоровье, добренькие… — Он выпил как воду, не поморщился даже. Схватил кусок мяса, понюхал и опять швырнул на блюдо. — Годится! — И опять кулаком по столу. — Кто посмеет сказать, что не годится? Напротив… Все как один нахваливали. Говорили, что я — сила… Что я истинный ученый… И что работа замечательная, говорили… Что новых фактов — куча, открытий — полно… Мысли смелые… Все ново, свежо… И так далее… И тому подобное… Много чего наговорили… Но! Но, но, но… но — молодость, неопытность, кое-что неясно, попадаются нечеткие выражения… Все бочком, бочком — и, пожалуйста, пропасть недостатков и даже прямых ошибок… Если я тебе сейчас все это перечислю, ты за голову схватишься и бросишься бежать от меня куда глаза глядят… Но имей в виду, говорилось все этак, любя, по дружбе, из одного желания мне помочь, и только.

— А потом…

— А потом сказали: еще немного поработает, исправит недостатки и, пожалуйста, пусть защищается, никто мешать не станет…

— Ну и что… Поработай, исправь… Вон сколько написал… Целых четыреста страниц… А уж это не напишешь?

— Ну куда ты свой нос суешь, черномазая! К тому, что я написал, словечка добавить нельзя. Думают, меня проведешь… А дело все в том, что большинство на кафедре против самой сути моей диссертации. И защитить мне все равно они не дадут. Это не я тебе говорю. Это сам профессор Алиханов мне сказал.

— А как же он тогда… этот человек?

— Очень хороший этот человек! Просто замечательный… Мягкий, вежливый, старик добрейший… Оттого все, кому не лень, на нем ездят. Заведуй я на его месте кафедрой, я бы поглядел еще… Впрочем, как знать… По тому, как они бросились сегодня в бой… Да… Время героев прошло. Чтобы уложить самого могучего батыра, теперь одной пули достанет… И всем рот не заткнешь… — Он взял бутылку. — Не вешай нос, моя черномазенькая. Ничего, не сдохнем… — Он снова до краев налил стакан. — За здоровье профессора Махмета Алиханова! — Он поднялся, качнулся, отхлебнул с полстакана и перевел дух. — Впрочем… — Он поднес стакан к глазам и посмотрел на свет, словно желая убедиться, много ли осталось. — За успехи в науке профессора Бексеита Атаханова! — Он вдруг рассмеялся и, опорожнив стакан, метнул его в дверь. — Пусть все несчастья этого дома сгинут вместе с этой посудиной!

Но стакан остался цел и лежал у порога. Он сделал два неверных шага к двери, медленно поднял стакан, будто удивляясь, что он цел. Замахнулся было, чтобы швырнуть его снова, но раздумал и, добравшись до кровати, рухнул всем телом. В ту же секунду Айгуль и Сейтжан услышали могучий храп.

После первого письма он молчал два месяца. Наконец в один из промозглых дней поздней осени, когда, не переставая, нудно сеется дождь, а Горный гигант, растеряв свою летнюю красоту, утопает в серо-зеленой глине, пришло коротенькое письмо. Бексеит сообщал, что взял новую тему, и просил денег. Гроши, которые удалось ей сколотить за эти два месяца, она тут же выслала телеграфом. С того дня каждый месяц посылать Бексеиту деньги стало для нее обыкновением. Она сама понимала, что посылает мало, что хватить ему этого не может, но что поделаешь… Большая сумма, которую она заняла у соседки, чтобы снарядить его в Москву и которую обещала вернуть тут же, — этот долг тянулся уже сам по себе, но она и на работе должна была многим. Что «срам хуже смерти» — эта достойная истина, Айгуль поняла, доступна лишь тем, кому жить хорошо. Она сквозь землю готова была провалиться, но занимала. Не для себя, а для Бексеита, которому где-то там, далеко, не хватало, и еще для маленького Сейтжана, на которого что ни день валились новые хвори.

Что сама себя она во всем урезывала, недоедала, падала от изнеможения — об этом и говорить нечего. Но живуча человеческая душа, и нет конца ее терпению и стойкости, если только пробивается к ней хоть лучик надежды, что бесконечная эта мука когда-то кончится и придут светлые дни. Жива надежда — и ад выдержишь. Исчезнет она — и какая ни будь у тебя воля, глядишь, скис человек, сломался, пропал. Но сколько ни валилось на Айгуль, она не гнулась, духом не падала, на судьбу не роптала, а лишь смирялась и терпела. Ибо надеялась. И не только надеялась, но и верила.

Оттого-то, когда ранней весной пришло от Бексеита письмо, что дела его пошли на лад, что Никитин взял его к себе ассистентом, что денег ему теперь посылать больше не надо и он месяцев через семь-восемь завершит свою работу, она нисколько не удивилась, а приняла это как то, что только и могло и должно было быть.