Голубое марево

Во рту у него с того самого момента, как жена подошла с вестью о Жанат, все еще была вода. Он побрызгал ею на твердую, плохо выделанную сыромятину и снова принялся за работу. Уже несколько дней он возился, ставил юрту для приезжего молодого зоотехника. Все уже почти готово. Осталось смастерить да собрать последнюю створку. И тогда завтра он отправится в тальник возле речки, выберет и нарежет хороших прутьев для остова, опять начнет понемножку копошиться, заготавливать решетки впрок. Некогда бездельничать, жить-то ведь чем-то нужно. Чабанить он совсем не умеет. Остается одно — мастерить юрты. Когда-то, когда красные размолотили белых и Жумагул был еще совсем мальчишкой, он все помогал отцу, мастеру по юртам: рыл ямы для подпорок, выстругивал прутья для решеток, гнул уыки[47]. А потом как началась круговерть… лихие настали времена!.. О! Активистом был Жумагул. Мотался по аулам, раскулачивал богачей, занимал разные высокие должности, ходил весь в кожаном, в скрипучих ремнях, поблескивал медными пуговицами. Но всему, видно, свое время. С годами удача изменила ему. Он ведь и расписывался-то с трудом. И начал катиться все ниже и ниже и докатился до бригадирства в колхозе. А потом и из бригадиров пришлось уйти. Вот к чему на старости лет вернулся — с чего начал…

Жумагул и не заметил, как вспомнил вдруг всю свою прошлую жизнь. И разом взяла его тоска, постылой и бессмысленной показалась работа. Он через силу покопался еще немного, но работа больше не шла, и он отшвырнул сверло, встал, отряхнулся и принялся складывать створки.

— Какого черта я тут выбиваюсь из сил?! — бормотал он. — Достаточно на сегодня. Солнце уж вон садится. Завтра, чай, тоже день будет.

Жумагул вошел в дом — и сразу же вытянулся на подстилке. Сколько же исполнилось Жанат-жан? Двадцать… двадцать один… двадцать два! Неужели с того дня прошло уж двадцать два года?! А ведь кажется, только вчера все это было. Да, да, Жанат уже двадцать два… Столько же было тогда и Зайре. Нет, больше. Где-то под тридцать. Но на вид она казалась совсем юной. И красивая. Пугливый такой верблюжонок… А глаза у нее были черные-черные, влажно-чистые и ясные. Эти-то глаза, полные слез, и увидел сейчас Жумагул как живые. На всю жизнь запомнились эти ее полные слез глаза…

Было утро. Только что взошло над аулом солнце. Дымился истаивающим туманом берег реки. Густые заросли тальника отделяли их с Зайрой от аула — пяти-шести юрт, тесной кучкой столпившихся на пригорке. В звонкой утренней тишине было слышно, как лают в ауле собаки, кричат резвящиеся ребятишки, скребут котлы, очищая их от копоти, женщины. Зайра пришла за водой, он приехал поить коня.

Зайра стояла перед ним, не сняв с плеча коромысла, носком мягкого кожаного башмачка чертила какие-то линии на песке и вдруг быстро-быстро замигала, выдавила глухо: «Понесла я от тебя… — И, не сумев сдержаться, разрыдалась. — Что же мне теперь делать, Жумагул? Сколько же я буду его обманывать? А он, глупец, радуется, что будет у него наконец-то ребенок…»

Жумагул никогда не относился к своей связи с Зайрой серьезно. Так, одна из многих его побед непостоянного в своих привязанностях джигита. И новость, сообщенная ею, не взволновала его. Ну, что плакать, что убиваться? Ведь ни единая душа не знает, что было между ними. Никто не видел их вместе. Так чего же бояться? Зачем плакать? Он усмехнулся: а, на то и баба, чтоб мокрядь разводить.

Он с нетерпением обнял молодую женщину, привлек к себе, поцеловал мокрые ее глаза и, наклонившись, шепнул словечко на ухо. Лицо женщины полыхнуло румянцем, складки между бровями медленно разгладились, она взглянула на него испуганно-встревоженно и радостно. Жумагул улыбнулся, подтверждающе кивнув головой, и повел ее поглубже в тальник.

Только тут Зайра поняла, зачем он увлек ее в чащу, — вздрогнула, остановилась на миг и, забыв о воде, опрометью бросилась к аулу, гремя пустыми ведрами на коромысле. Жумагул не побежал за нею. С того дня все между ними было кончено навсегда.

Как память о Зайре, как память об их недолгой любви осталась Жанат. Закончила вот теперь институт — и вернулась в аул. Все считают ее дочерью Серикбая. Души в ней не чаял Серикбай. И дочерью, и сыном была она для него, нежил ее, баловал. Не давал тосковать по матери, рано ушедшей из жизни. Ни на миг сомнения не омрачили его душу. Один аллах знает все…

Ну, ладно, хватит валяться, ворочаться с боку на бок. Надо сходить к старику Серикбаю, поздравить его с радостью, взглянуть на Жанат-жан да на ее жениха.

— Пойду схожу к Серикбаю, — сказал он, поднимаясь.

Жена хлопотала у очага, готовя ужин.

— Успеешь, — отозвалась она. — Сегодня они никого не приглашают, молодым нужно отдохнуть с дороги. Завтра сходишь.

Но сидеть дома Жумагул не мог.

— Пойду пройдусь, — пробормотал он.