Голубое марево

— А что он ищет? — спросил Едиге, когда все расселись вокруг низкого круглого стола около печки.

— Зима что-то затягивается, Елик-тай, а корма в горах все меньше и меньше. Вот он и приходит, надеется, может, что перепадет ему сена от нашей скотины. Да и сам двор в низине, под укрытием горы, здесь не так холодно, как в горах и в долине, там постуденей. Две недели уже, как ветер с севера дует. А ночью буран был, снег валил. Может, и холод пригнал его сюда… А может быть, от волков здесь укрылся. Кто знает. Как бы там ни было, он привык к нашему двору.

— Был бы Мурат, он бы пристрелил его в первый же день, — сказала мама.

— Нет, Анар-жан, убивать попросившего у тебя приют, даже если это животное, не говоря уже о человеке, — недостойно. Мурат не был таким бессердечным. Но коныр ан[51] не жалел, — дед чуть приостановился и вздохнул тяжело, — ужас как много убивал их, не дай бог, чтобы это обернулось против него бедой…

— Не надо, Маке… — прервала его бабушка. — Не надо, дед Едиге, не говори плохих слов. И без того вон сноха печальна. «Кому смерть не уготована, хоть сорок лет резня — останется в живых», так говорится. Плохая весть давно докатилась бы. Сейчас мне хорошие сны снятся, не то что в прошлом году. Жив мой Мурат. «Только мертвые не возвращаются, а настоящий джигит, если жив, какая б дорога ни выпала, в какие б кандалы ни заковали, всегда найдет тропку к дому», — так еще в старину говорили. Скоро вернется. Войне закончиться время. Говорят же, наши вошли уже в земли Кермании.

— Э, кто знает. И немцы вошли в советские земли. До Москвы дошли. Но война на этом не закончилась, наоборот, только разгорелась. Однако, когда двое борцов борются слишком долго и никто никого не пересиливает, а один вдруг найдет в себе скрытые силы, то борьба заканчивается. На это я и надеюсь. О аллах, один ты в силах положить конец этой войне… Ну да что мы тут… солнце встало, пора выгонять овец. — Старый Мамай быстро доел те несколько горсток мяса, что остались от ужина, выпил залпом полную чашку жирного бульона с раствором курта[52] и стал подниматься. После двух-трех неудачных попыток ему наконец это удалось. — Елик-тай, день морозный, долго не гуляй, не то обморозишь лицо, как в прошлый раз.

— Милая, ты же знаешь деда, он не хотел сказать ничего плохого. Просто у него такая манера говорить, не принимай близко к сердцу, — сказала старая Орынкул Анар после того, как дед Мамай, надев поверх шубы армяк из верблюжьей шерсти и подпоясавшись обшарпанным широким ремнем, тяжело волоча ноги, вышел из дома. — И ему, бедному, несладко. Сам даже на коня сесть не может, обязательно на камень встать надо. Боюсь, как бы однажды не остаться ему в степи… Молодым в любой компании заводилой был, охоту любил, сокола и гончих держал. Теперь состарился, почтенным аксакалом стал… В старину говорили: «Если коню худо — у него кости торчат, если мужчине худо — у него высыхает тело». И вот какие ужасные времена настали: ссохшимся стариком он с утра до вечера пасет овец… Лишь бы вернулся Мурат-жан. Все позабудется, как сон. Елик-тай, почему не ешь? Ешь пшеницу, подбавляй масла побольше.

Едиге посмотрел в свою маленькую деревянную чашку с отбитым краем и поблекшей краской. Чашка полная. Красная пшеница со вздувшимися боками. Сначала мама как следует очистила ее от шелухи. Затем бабушка хорошо зажарила в казане. Самая почетная еда в этом доме. Положена только Едиге.

Шалун Едиге не знает, чего она стоит, эта редкая еда. В чулане есть полосатая длинная сума, сшитая из алаши[53]. Она висит у самого края одного из шестов, обоими своими концами прикрепленных рогожей к потолку. Сума наполнена пшеницей. Ежедневно, взяв две-три горстки, бабушка зажаривает ему этой пшеницы. Бывает, что сума пустеет до середины, а то и ниже. Однако как только издалека, с центральной усадьбы колхоза, что расположена в долине на расстоянии трех-четырех кочевий, кто-нибудь приедет, сума уже на следующий день вновь полная. Но Едиге не известно, что один из шестов, на который подвешивают мясо, почти совсем уже не прогибается под тяжестью своего груза. А полосатая сума кажется ему волшебной скатертью-самобранкой, про которую бабушка рассказывает в своих сказках.