Голубое марево

— Деньги у меня есть, — буркнул Кенжек. — Просто некогда было. — Потирая застывшие щеки, он присел к столу и нахохлился.

— Ведь я в долг даю, — сказал Едиге.

— Не нужно.

— И торопить не буду. Хочешь — на год бери, хочешь — на полтора. Вернешь, когда кандидатом станешь.

— Спасибо, дружище. Только в жизни, знаешь ли, самое лучшее — не ходить в должниках.

— Ну и гордыня! Прямо как у испанского гранда… Слушай, тогда, может быть, сделаем иначе? Я тебе под проценты деньги стану ссужать. Как папаша Гобсек…

— Что еще за Гобсек?

— Жил в Париже такой ростовщик. Полтораста лет назад.

— Ишь ты… До чего ты много знаешь… — Он подсел к Едиге на край кровати. — Я тоже когда-нибудь все это прочитаю. Что у тебя? «Индонезия обвиняет»… А еще есть — «Я обвиняю». Только не помню, кто написал.

— Эмиль Золя.

— Да, правильно, Эмиль Золя… Дело Дрейфуса. «Я обвиняю!» Вот был настоящий человек, а? Гражданин?.. Золя! Как он замахнулся-то, а?..

— Это еще как посмотреть, — усмехнулся Едиге.

— То есть — что значит «как посмотреть»?..

— Да то вот и значит.

— Интересно ты говоришь, дружище. Разве тут не самое настоящее гражданское мужество, о котором любят рассуждать и критики, и литераторы?..

— Гражданское?.. Мужество?..

— Не пойму я тебя…

— А ты постарайся. — Едиге подтянулся на койке повыше, сел. — Сам подумай; Сколько слез и крови тогда лилось на земле! Гибли целые народы, существовавшие долгие века, тысячелетия, создавшие свою культуру, искусство, внесшие свой вклад в мировую цивилизацию… Гибли, исчезали с лица земли… Или прозябали в угнетении и рабстве, презираемые, забитые… И в это самое время человек, именуемый гением, провидцем, духовным вождем эпохи, возглашает: «Я обвиняю!.. Я не согласен!.. Я протестую!..» Что же его так возмутило, так затронуло его гражданскую честь, совесть?.. Да то, что в одной стране одного человека приговорили к смертной казни! Скажи, чем тут восхищаться?..

— Что же, по-твоему, следовало допустить, чтобы казнили Дрейфуса?

— Нет, конечно. Это неправильно, что Дрейфуса приговорили, хотели казнить… Кто невиновен, того нужно оправдать, спасти ему жизнь. Я о другом. Почему, когда гибнет один человек, нужно кричать на весь мир: «Я не согласен! Я обвиняю!..» — и помалкивать, если речь идет о судьбе народов?.. Один человек — это прутик, народ — густая роща…

— У тебя скверное-настроение, ты злишься — и сам себе противоречишь, — сказал Кенжек. — Роща, прутики… А, например, Сакко и Ванцетти? Они, по-твоему, тоже были «прутики»?..

— Это другое дело, тут классовая борьба.

— А Джамиля Бухиред? Что ты о ней скажешь?

— Красивая девушка…

— Не увиливай.

— Ты толкуешь о частностях, а я говорю об истории.

— Что же отсюда следует?

— Что история — это история. В ней решают не личности, а народы.

— Между прочим, удобная позиция для такой «личности», которая хочет остаться «над схваткой»!.. Или ты, может быть, задумал устроить мне еще один экзамен по философии? Конечно, я сдавал минимум раньше, ты позже, но тут меня не подловишь! Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя, как и мне, и тебе известно. А это значит, что личность, связанная со своим временем, жизнью страны, народа, не имеет права…

— Стоп! — Едиге поднял руки. — Сдаюсь.

— Ну, то-то же. — Кенжек удовлетворенно хмыкнул. — Есть, милый мой, такая штука на свете: логика!.. В чем-то ты прав, но только до тех пор, пока не нарушил закон логики. В ней ты не очень силен. Мы, математики…

— Все, я молчу, — сказал Едиге. — Боюсь окончательно испортить тебе настроение, ведь оно, кажется, у тебя сегодня хорошее.

— Верно. — Поднявшись со стула, Кенжек прошелся по комнате, словно измеряя ее длину своими крупными, размашистыми шагами. — Сегодня поставлена последняя точка в докторской диссертации моего руководителя.

— Поздравляю! — сказал Едиге. — Такое дело стоит обмыть. Не зря появилась поговорка: «Защищает не аспирант, а его руководитель». Ты, конечно, и сам защитишься, но авторитетный руководитель — тоже неплохо.

— Неплохо, — повторил, улыбаясь, Кенжек. И подергал за кончик чуба, свисающего на лоб, как делал обычно, если был чем-то взбудоражен. — Неплохо… Теперь, наконец, я освободился. Теперь-то, дружище Едиге, и я приступлю к сбору материала для кандидатской.

— К чему приступишь?..

— К своей кандидатской, к чему же еще?

Едиге, сбросив рывком одеяло, сел, свесил ноги с кровати.

— Значит, все это время…

— Ну, а чем же я, по-твоему, занимался? Надо было помочь…

Едиге вскочил, бухнул в пол голыми пятками.

— Ты не шутишь?

— Какие тут шутки!.. Я правду говорю. Иначе бы ему не закончить в такие сроки.

— Ну и черт с ним!.. — взорвался Едиге. — И черт с ним, что не закончит!.. Что тебе-то за дело?..

Кенжек стоял, зажав чуб между средним и указательным пальцами, не двигаясь, исподлобья наблюдая за Едиге и недоумевая, с чего это его друг так разгорячился?..