Голубое марево

— Знаешь, — сказал Едиге, — иногда мне кажется, что я все вижу, все понимаю… А потом вдруг становится ясно, что я слеп и глуп, и в голове у меня не мозги, а какая-то жидкая каша. — Он глубоко вздохнул, набрал полную грудь и выпустил воздух — медленно, с присвистом. Он думал еще что-то сказать, но посмотрел на Гульшат — и оборвал свою и без того длинную тираду.

Слышала ли она, о чем говорил он до сих пор?..

Едиге потянулся, упершись ногами в прутья железной кроватной спинки. Расшатанная койка под ним заскрежетала, застонала.

— Давай сходим на каток. — сказала Гульшат. — Этой зимой я еще ни разу на коньках не каталась. Взять бы сейчас, одеться — и пойти, а?..

— В моем-то возрасте бегать по каткам?.. — ухмыльнулся Едиге желчно. — Это мальчишкой, бывало, прикрутишь ремешками коньки к валенкам — и поминай как звали, до самой ночи тебя не дозовутся… Теперь не то. Старость, болезни… Одряхлевшему телу трудно покинуть теплую постель.

Гульшат поджала губы.

— Там не одни мальчики… Взрослые люди, и те катаются… Даже пожилые… И старики.

— Наверное, сплошь тунеядцы-бездельники или пенсионеры. — Он зевнул нарочито громко.

Гульшат оттолкнула стул, на который до того опиралась, — выпрямилась, В коротком, быстром взгляде, брошенном на Едиге, вспыхнула обида, оскорбленная гордость. Прежде он ничего такого не замечал в ней… Он замолк. Пожалуй, он зашел слишком далеко… Он хотел тут же извиниться за свои шутки, но Гульшат, все такая же прямая, с высоко вскинутой головой, уже направилась к двери. Он увидел только ее спину. Не обернувшись на его голос, она вышла.

Однако минут через десять в дверь постучали.

— Войдите, — крикнул Едиге.

Скрипнув, дверь приоткрылась, в узенькую щелку впорхнул сложенный вчетверо листок. Из коридора донеслись торопливые удаляющиеся шаги.

— Что за чушь, — подумал Едиге. — Так пираты вручали «черную метку»…

«Мой (?) мальчик!

Ты ведь знаешь, какая я глупая и… как я тебя люблю. Почему же ты все время смеешься надо мной? Или уже разочаровался?

Если считаешь, что я не достойна внимания, скажи мне об этом прямо. Я не буду просить милостыни.

Твоя (пока ты меня любишь) девочка».

Едиге дважды перечитал записку. — «Это называется — «первое серьезное предупреждение», — поморщился он. — Придется отступить, поднять руки». Он почувствовал тревогу. Какое-то смутное подозрение укололо его в сердце и продолжало покалывать, как ни старался он сохранить прежнее ироническое спокойствие. Оно плохо защищало.

Он вскочил, умылся, пригладил волосы и поднялся на четвертый этаж, туда, где находилась комната Гульшат.

Ушла на каток, сказали ему. Только что. Одна, никого с ней не видели…

25

Снег превратился в мелкую крупу. Она секла, обжигала лицо, сухая, колючая. Сквозь низкие тучи то проблеснут на мгновение звездочки, редкие, тусклые, то пропадут, скроются в рваных клочьях…

Едиге, глубоко вдыхая острый холодный воздух, не сразу понял, что идет по направлению к университетскому стадиону, который на зиму превращался в каток. «В самом деле, отчего бы не заглянуть? — подумал он. — Что тут такого? Может, и мне пришло в голову прокатиться на коньках…»

За дощатой оградой слышались звуки музыки, легкие, стремительные, эхо которых, отраженное льдом, пронизывало воздух над стадионом искристым весельем. Обрывки голосов, беспечный смех, восклицания были перемешаны с шарканьем и скрипеньем режущих лед коньков.

В кассе — пристроившейся возле ворот фанерной будочке, разрисованной бородатыми гномами, — Едиге за десять копеек получил билет и у входа столкнулся с двумя девушками в синих спортивных костюмах, с коньками под мышкой. Тонкое трико плотно, даже с некоторым вызовом, обтягивало их стройные, гибкие тела, подчеркивая каждую линию. Со словами: «Дайте дорогу!.. Посторонитесь!..» — они опередили Едиге. Одна из них зацепила его локтем. Проскочив вперед, обе девушки разом оглянулись, стрельнули глазами и рассмеялись.

За шесть лет жизни в городе так и не видевший катка Едиге чувствовал, что попал на вальпургиеву ночь в последнем акте «Фауста».

Огромное ледяное поле кишело людьми. В глазах рябило от пестроты костюмов — голубых и оранжевых, красных и желтых, с полосками, без полосок, в змейках огнистых «молний», в переливчатом блистанье снежной и ледяной пыли. Кого здесь только не было!.. Одни плавно скользили, словно плыли, сомкнув пальцы за спиной. Другие летели, взмахивая поочередно руками, похожие на лучистые звезды. Третьи катались парами, в обнимку, или, ухватив друг друга за пояс и в лад отталкиваясь ногами, вытягивались длиннейшей цепочкой, на манер товарного состава, идущего порожняком. Но в одиночку ли, по двое или целыми группами, все неслись в одну сторону, мчались по кругу, и постепенно начинало казаться, что не люди, а сам стадион кружится, словно гигантская пластинка.