Голубое марево

Рыжий жеребец с белой отметиной на лбу, давно изучивший все маршруты хозяина, повернул было вправо, к холмам, где паслись лошади, основная рабочая сила колхоза, но старик, натянув поводья, тронул коня влево, а затем, пришпорив жеребца, поскакал, нарушая собственные привычки и заведенный обычай, напрямик, пересекая аул. И только после того, как позади остался и аул, и свора исходивших лаем аульных собак, преследующих жеребца, Ахмет придержал коня, разрешая ему перейти на шаг. Впрочем, и спешить больше было некуда — впереди, несколько на отлете от аула, виднелась одинокая юрта, в которой жил Ахмет.

— Да будут их дни долгими и радостными! — сказал баскарма, задумчиво смотревший вслед Ахмету до тех пор, пока тот не добрался до дома и не сошел с коня перед своей юртой. — Это последняя кибитка, оставшаяся от почитаемой всеми, дальними и ближними, семьи — самой славной у нас в роду… Ну, пора и на работу выходить, поторопимся, — вернулся он к делу. — Баке, теперь, после Ахмета, ваше право выбирать.

— Спасибо, Токажан, сынок, — закивал в ответ председателю сгорбленный старичок, и толстая палка, на которую он опирался всем своим сухоньким телом, дрогнула и заходила в его руках. — Спасибо… Но бог отнял у меня моего единственного, хотя когда-то я едва вымолил его у неба… А теперь мы со старухой добрели до края могилы. Зачем горемычное дитя, потерявшее родителей, снова делать сиротой? Зачем лишний грех брать на душу?..

После слов Баке общее возбуждение окончательно улеглось, поладили без шума, споров. Если сам баскарма, соблюдая порядок и приличие, терпеливо дожидался своей очереди, значит, и другим негоже рваться вперед. И те, кто разобрал малышей, и те, кто остался с пустыми руками, — все, казалось, были удовлетворены. И лишь когда горько, навзрыд, не слушая уговоров, заплакали братья Нартай и Ертай, не желавшие разлучаться, людям сделалось не по себе. «Как я заранее о таком не подумал, дурень!» — укорял себя баскарма. Женщины, глядя на сирот, утирали слезы, мужчины, помрачнев, стояли безмолвно, не расходясь по домам. Но ни бригадир Берден, который выбрал Ертая, ни Тлеубай, которому достался Нартай, не думали уступать, расставаться с детьми. Дошло между ними до резких слов, могло бы, чего доброго, дойти до потасовки, не вмешайся старшие. «Были бы дети счастливы, — сказали они, утихомиривая упрямцев. — А слезы сегодня прольются — завтра высохнут. Все обиды забудутся…» Последние слова прозвучали утешением и для остальных. Люди разошлись.

ПРИТОК ПЕРВЫЙ. ЗИГФРИД, СЫН АХМЕТА

По аулу разнесся слух, будто бы старый Ахмет пригласил к себе жившего по соседству муллу Жакана, чтобы обратить немецкого мальчика в истинную веру. Но когда мулла попросил за свои услуги козленка, Ахмет, рассердясь не на шутку, будто бы не дождался даже конца чаепития и тут же выпроводил Жакана за порог. При этом Ахмет напомнил ему о праведном халифе Али, который наставил на путь аллаха тысячи и тысячи, но ни у кого за это козленка не требовал… А на другой день, по тем же слухам, заявился неуемный старик на центральную усадьбу колхоза и увез к себе ходжу Сеитбека, который давно уже не показывался на людях, и Сеитбек будто бы исполнил над мальчиком положенный обряд обрезания. Опять ждали шума, но на этот раз все обошлось мирно. И аульные сплетницы рассказывали, будто ходжа уехал к себе довольный, получив подарок — овцу с ягненком.

Трудно выяснить, где тут правда, где вымысел, достоверно другое. Весь аул пригласил Ахмет на той в честь праздника усыновления. По исстари заведенному обычаю, принятый в семью в этот день «держит асыкжилик», то есть ему вручается большая берцовая кость, асыкжилик, в знак того, что не приемышем входит он в дом, а родным сыном.

Люди давно не отведывали свежего мяса и собрались от мала до велика, молодые и старые. Ахмет же на радостях прирезал своего единственного барана и отварил всего, вплоть до ножек и внутренностей. Хватило вдоволь гостям и жирного мяса, и наваристой сурпы, наелись так, что когда разостлали дастархан для чая, никому не хотелось уже и смотреть на рассыпанный по скатерти курт и иримшик. Разве чтобы только утолить жажду, выпили по чашке пустого кипятка — заварки в те времена было днем с огнем не сыскать.

И тут бригадир Берден строго напомнил, что с утра на работу, мол, раньше ляжешь — раньше и поднимешься… Но баскарма остановил его. Вот уж два или три года люди не видели такого тоя, пускай душу отведут.

Женщины хором затянули песню. Протяжная мелодия, начинавшаяся словами «Бир бала» — «Один мальчик…» — навевала тоску и уныние. «Откуда мне ждать радости… Печальна моя земля…» Но старые напевы сменились новыми, неизвестно кем сложенными, неведомо как занесенными в аул, и хотя неказисты были у них и слова, и мотив, зато душу облегчали, а того сейчас и хотелось.