Голубое марево

— Э-э, какое уж тут слово… Из аула нашего ушли на фронт сорок три джигита, все как на подбор молодец к молодцу. А вернулось пока только двое: Дауренбек, считай что без руки, и Берден, потерявший ногу. На двадцать четыре человека похоронки получили. А сколько без вести пропавших?.. Если разобраться, все мы, выходит, сироты, всех нас война осиротила… Будь у нас в колхозе по-прежнему, разве мне бы, с моей грамотешкой, занимать место председателя, вести хозяйство? Или Ахмету в его семьдесят лет — ходить днем за скотиной, а по ночам пасти лошадей?.. Да что поделаешь — война… Пускай только поскорее она закончится и мы победим проклятых фашистов… — Баскарма помедлил, проглотил подкативший к горлу ком. — Э-э, зачем говорить долго, время попусту тратить? Мы сыновей лишились, а те, что стоят перед вами, — родителей. Две половинки — одно целое… — Голос у него надломился, по-стариковски задребезжал. Баскарма думал что-то еще сказать, но, видно, не смог и только махнул рукой.

— Тока, — нарушив тишину, обратился к нему черноусый мужчина в стеганке. Левая нога у него была обута в старый растоптанный саптама — сапог с войлочным голенищем, правая опиралась на новый, обтянутый кожей протез. Это был Берден, тот самый, о котором обмолвился председатель. Тока, многие из нас взяли бы детей. И я, и аксакал Ахмет, и Тлеубай… Да и вы, наверное, тоже не хотели бы ни с чем остаться. Дети еще маленькие, можно сказать — несмышленыши. Завтра же и позабудут, откуда пришли. Будем родными… Вы уж сами нам их раздайте, баскарма.

— Правильно ты рассуждаешь, Берден, — сказал баскарма, успокоившийся и вновь посуровевший. — Только выбирает пускай себе каждый по сердцу, а я послежу, чтобы не было никаких обид. За вами первое слово, аксакал.

До того как к нему обратился председатель, аксакал Ахмет, сохраняя полнейшую невозмутимость, восседал на своем коне, рыжем жеребце, сверху вниз посматривая на собравшихся. На голове у него красовался облезлый тымак[15] из поярковой шкурки, сдвинутый на левый висок, с лихо задранным кверху правым ухом. При последних словах баскармы он отбросил прочь длинный курук[16] с петлей на конце и ловко, с почти юношеской легкостью соскочил на землю.

— Кого из детей облюбуете, того и берите…

Ахмет прошел сквозь расступившуюся толпу и остановился перед детьми, как бы размышляя, кого ему выбрать. Пристальным, цепким взглядом окинул он каждого из шестерых и шагнул к братьям казахам, стоявшим в начале ряда. Они жались друг к другу, Старший обнимал младшего, положив руку ему на плечи. Ахмет осторожно попытался их разделить, но мальчики только еще тесней приникли один к другому. Тогда он, вздохнув, опустился на колени, обнял обоих, прижал к груди и каждого поцеловал в лоб. Потом, поднявшись, по очереди погладил всех детей по голове и взял за руку замыкавшего ряд худенького светловолосого мальчугана.

— Вот кого я выбрал.

Толпа заволновалась.

— Воля ваша, — сказал баскарма.

— Как его зовут? — повернулся Ахмет к Дауренбеку.

Тот пробормотал, глядя куда-то в сторону, мимо Ахмета:

— Пожалевший врага им же будет ранен…

— Эй, ты чего мелешь? Я ведь у тебя совета не спрашиваю, — вскинулся Ахмет.

— При седой бороде, на сомнительное дело решаетесь, аксакал.

— Не встревай в подхвостник, светик мой, — усмехнулся Ахмет. — Знавал я и отца твоего, атшабара[17] Бакибая, так и он передо мной не смел хорохориться. — Старик поправил тымак на голове концом сложенной вдвое камчи. — Ты емису[18] три пальца отдал, а я — трех сыновей… Не задерживай зря, скажи, какое имя у моего мальчика?

— Зигфрид Вольфганг Вагнер. Довольны? — косо улыбнулся Дауренбек.

— Зекпри Болыпкен… Как, как?..

— Зигфрид Вольфганг Вагнер.

— Э-э… Хорошее имя, — кивнул Ахмет. — Айналайн, пошли. Домой пошли. Мать дожидается тебя… Что нам до чужих толков, пошли домой.

Он направился к коню, которого держал за повод кто-то из аульных ребят, сбежавшихся поглазеть на небывалое зрелище. Подняв Зигфрида, неловко раскорячившего ноги, Ахмет посадил его в седло. Потом нагнулся, подобрал с земли курук и, едва коснувшись носком стремени, вскочил на коня сам. Седло, украшенное серебряной насечкой, оказалось достаточно широким, оба в нем уместились: впереди — мальчуган с голубыми глазами на малокровном, худом лице, давно не стриженный, обросший длинными светлыми вихрами, позади — сохранивший прямую осанку старик, с молодецки закрученными седыми усами и остроконечной бородкой, дочерна загоревший на солнце и степном ветру.