Голубое поместье

До нового тысячелетия оставалось только пять лет, но какая разница? Люди всегда сомневались в точной дате Рождества Христова. И свет этой новой звезды выглядел возвышенным и благим, особенно для религиозных людей[26]. Наиболее оптимистично настроенные христиане толковали о Втором пришествии, о начале нового мира. Прочие же видели в звезде напоминание о суде, последнюю возможность, предвестие адского пламени. Все знали о гибели внешней среды, о кружении войн, о росте числа голодающих.

Люди видели, что конец столетия возвещает начало хаоса. Тысячелетняя дата по григорианскому календарю принесла всем, кто следует ему, ощущение кризиса.

А тут еще новая звезда, вспыхнувшая на севере, — нестабильная и непредсказуемая.

Конечно же, она не была новой. Звезда эта всегда находилась на своем месте, во все времена, когда люди разглядывали небеса. Однако время от времени она вспыхивала поярче, и астрономы относили ее к числу катастрофических переменных.

В самом слове «катастрофический» таилось нечто привлекательное для воображения. Масс-медиа отреагировали мгновенно. Межзвездные катаклизмы и приближение тысячелетия на Земле смущали неустойчивые умы. У самаритян прибавилось работы, число преступлений внезапно подскочило, а Свидетели Иеговы процветали.

Настало воскресенье, но в Голубом поместье никто не посещал церкви, никто не бывал на утренних службах. Обитатели ходили по дому, гуляли в саду и окрестностях, ездили в деревню и через лес, но если их мысли обращались к тысячелетию, возносились к Богу, вспоминали о грехе и морали, то эти мысли они держали при себе. Дом же просто ждал своего дня в солнечном свете, устроившийся в самом центре паутины дорог и готовый к действиям.

И — как бывает в иных местах — дом словно затаил дыхание.

Вечером был фруктовый пунш, но никто не испытывал стремления к общению. Физекерли Бирн отстранился от общества, уединившись в коттедже.

Крепчавший ветер сулил грозу. Она принесет облегчение, подумал Том. Днем было слишком жарко. Иначе никто не уснет.

Они сидели вокруг кухонного стола. Кейт резала помидоры для салата, Том разглядывал светлую прядь ее волос, свисавшую на лоб, тонкие линии рта. Глаза ее смотрели на руки. Он попытался догадаться, о чем она думает, а потом встал и направился к ней вдоль стола.

— Помочь? — Он получил нож, доску и травы из сада. — Ага, тонкая работа. Значит, ты считаешь, что я не годен ни на что большее после дня, отданного книгам.

— О нет. Просто самое восхитительное занятие мы прибережем напоследок. — Опять этот косой взгляд. — Вымоешь посуду, — сказала она радостно. — Раз уж ты считаешь, что тебя недооценили.

— Как мило. — Том поглядел на Рут, но она, стоя к нему спиной, мыла картофель в раковине. Над раковиной висело зеркало, и он видел, что она хмурится.

— Можно ли мне налить себе еще, Рут? — спросил он.

— Что? Простите, — она обернулась, — я была за милю отсюда.

— Обдумываешь, что делать с варварами, которые ждут тебя завтра в школе? — Саймон оторвался от воскресных газет. — Здесь утверждают, что учитель ныне — профессия забытая: ни престижа, ни денег.

— Лучше расскажи мне что-нибудь новое. Похоже, никто не верит в то, что будущее действительно настанет. Словно оно не имеет никакого отношения к тому, какими вырастут наши дети, какое воздействие окажет на них наша культура.

А ее действительно волнует все это, подумал Том. Она и впрямь обеспокоена.

— И часто ли вам приходится сталкиваться с ней как самаритянке? — поинтересовался он.

— Кто рассказал вам об этом? — спросила Рут недовольным голосом.

— Я, — ответила Кейт. — Том намеревается провести здесь три месяца, а значит, он должен знать.

Рут вздохнула.

— Ну ладно. Но мы не должны рассказывать об этом, — объяснила она Тому. — Это для того, чтобы нас не тревожили дома, потому что тогда от них никак не отобьешься. Мы должны сохранять объективность. Это действительно будет сложно.

— Противоречит легкому и тонкому способу, которым самаритяне залечивают напрочь всю твою жизнь как таковую? — Саймон отодвинул в сторону нетронутый бокал с пуншем.

— Не начинай заново. Не знаю, почему ты так плохо относишься к этой работе.

— Не понимаешь? Все достаточно просто. Ревность, моя дорогая, что же еще? Ты сама говорила это. И тем не менее уезжаешь, тратишь сочувствие и симпатию на совершенно незнакомых людей, а я остаюсь дома, заброшенный и одинокий.

— Ты опять затеваешь эту глупую игру, Саймон. Словно ты когда-нибудь оставался один. Здесь всегда или Кейт, или твоя мать, или кто-нибудь еще. Почему ты все твердишь об этом?

— Я не знаю, зачем они нужны тебе, Рут… все эти чужие жизни. Каждый день ты преподаешь литературу детям, вечерами слушаешь новые истории о человеческих судьбах. Неужели тебе мало? Или таким образом ты забываешь о себе? — Саймон поднялся и, опершись о стол, наклонился к ней. Рут как будто бы не замечала этого. — Что ты находишь в этих словах?

— Это важное дело, — торопливо проговорил Том. — Рут действительно может спасти человека, оказавшегося на самом краю. Вчера я читал об этом статью…