Голубой бриллиант (Сборник)

Ивановым. На это у нее были и личные мотивы - ревность.

Втайне она надеялась, что Алексей Петрович вспомнит свою

первую любовь, простит и забудет ее вероломство и они, хоть

и с большим опозданием, на закате жизни свяжут свои судьбы.

Но он, "старый гриб, бесстыжий нахал, каким-то образом сумел

охмурить", ворчала новоиспеченная теща, красавицу дочь,

"этот бабник, развратник, видеть его не желаю, слышать о нем

не хочу, и Настеньку не допущу в его бордель, хоть он и

удочерил ее. Тоже - папаша нашелся. А Маша - дура, совсем

потеряла рассудок. Столько хороших, молодых и

состоятельных мужиков к ней кадрились, а она выбрала

пенсионера". Все это она высказывала в лицо дочери, от

которой ее гневные, ядовитые слова отлетали как от стенки

горох. Маша даже не считала нужным отвечать матери или

202

что-то объяснять: она просто демонстративно закрывалась в

своей комнате или уходила из дома.

Две недели (за свой счет) Машиного отпуска пролетели,

как два дня. Маша считала, что эти полмесяца были

испытательным сроком, который они выдержали без сучка .и

задоринки. Чем лучше они узнавали друг друга, тем сильнее

разгорались их чувства. И напрасно Лариса Матвеевна тешила

себя мыслью, что этот странный, скороспелый и, конечно же,

неравный брак продлится какой-нибудь месяц, ну от силы

полгода. Маша поймет свою ошибку, первый угар пройдет,

наступит разочарование, и дочь вернется в родные пенаты.

Напрасные иллюзии: Маша боготворила Алексея Петровича

прежде всего не как художника, талант которого она высоко

ценила, а как человека. Она признавалась ему:

- Знаешь, Алеша, если для тебя наша любовь

последняя, то для меня первая. По-настоящему я никого не

любила и только сейчас познала, что такое любовь и счастье.

Твой Лев Толстой был прав, когда говорил: кто любит, тот

счастлив.

Что же касается Иванова, то он считал себя самым

счастливым человеком в этом поганом, мерзком мире и в

униженной, разграбленной и обездоленной России, где,

кажется, уже не может быть не только счастья, но и

первозданных высоких чувств. И все-таки, несмотря на голод,

невзгоды, агрессивность и озлобление, на ненависть и

нравственное гниение, большинство людей не роняло своего

человеческого достоинства, не превращалось в скотов и

зверей и хранило в своих сердцах святое чувство - любовь.

Конечно, в годы Великой Отечественной это чувство было

намного возвышенней, ярче, чище и светлей, чем в годы

перестроечной смуты. Но то было и время другое, и люди

другие - духовно и нравственно богаче, сознание и сердца

которых не поразил заморский вирус.

Как только закончился отпуск Маши и она вышла на

работу, Иванов как-то особенно остро ощутил тоску по делу. Он

не терпел праздности и безделья, они тяготили его, создавали

тот душевный неуют, когда человек чувствует себя

растерянным и потерянным. А дел у Алексея Петровича всегда

было по горло. И все неотложные, все важные.

Отформованные в гипсе работы надо было переводить в

материал: камень, металл, фарфор, дерево. И прежде всего

"Девичьи грезы", для которых и блок мрамора уже был

приготовлен. Помнил он и заявку шведа.

203

Своими замыслами он поделился с Машей и получил ее

благословение. В тот день Маша трижды звонила ему из

редакции, задавала один и тот же вопрос:

- Что делаешь, родной?

- Рисую.

- Кого?

- Тебя, любимая.

- Зачем?

- Скучаю по тебе.

- А рисунок помогает?

- Чуть-чуть. Я рисую и мысленно разговариваю с тобой.

- Но там же есть гранитная Маша. Поговори с ней.

Через полчаса она снова позвонила:

- Насчет обеда все помнишь?

- Спасибо, любимая, не беспокойся.

Потом через час еще позвонила, но телефон не ответил.

Вечером он пришел домой раньше Маши и сразу

позвонил Зорянкиным. Трубку взяла Лариса Матвеевна. Он

вежливо поздоровался и не успел спросить о Маше, как теща

ответила подчеркнуто холодно:

- Она уже уехала.

Он начал готовить ужин.

За ужином они рассказали друг другу, как провели этот

день. Маша напомнила Иванову о рисунке:

- Ты вправду меня рисовал?

- Конечно. Хочешь удостовериться?

- Сгораю от нетерпения, - шутливо ответила Маша. - Ты

же знаешь, что все женщины немножко тщеславны.

Показывай.

Алексей Петрович принес лист картона, на котором углем

была нарисована скульптурная композиция. Ее он задумал

полмесяца тому назад в ту первую брачную ночь, когда Маша

предстала перед ним в костюме Евы. Тогда он был потрясен

изяществом ее грациозной фигуры, над которой мать-природа

поработала на славу. Поражала и очаровывала строгая и

стройная гармония плавность линий. И какая-то неуловимая,

воздушная легкость движений и целомудренная женская стать.

Тогда он мысленно воскликнул: "Неповторимый идеал!" И