Голубой дым

Он стал тосковать о детях, об их голосах, смехе, слезах... Гнал от себя эти мысли, но тщетно и по утрам виноватился перед Татьяной Родионовной и дочерью, ласкался к ним без меры, будто и в самом деле большая женщина приходила к нему.

Тем страшнее было известие, что милый и несчастный Сережа тайком от них женился на молодой еще вдове, у которой было двое взрослых детей. А однажды в июне он приехал с нею на дачу, не предупредив никого.

Это был один из самых печальных дней в жизни Простяковых, хотя начался субботний день хорошо. Дождевая вода не успела еще высохнуть с ночи, в помятой ливнем, полегшей траве блестели чистые лужи, жаркий солнечный свет согревал землю и эту сверкающую, мокрую траву, пахло цветами и лесом...

И вдруг из тенистого леса большая светлая женщина вышла по тропке и остановилась в нерешительности, похожая на огромную, пугливую кенгуру — широкотазая и узкоплечая, в круглых темных очках-«стрекозах», которые, казалось, совсем скрывали лицо. Высокое это и очень женственно сутулящееся существо, замерев, оглянулось на темный лес.

Демьян Николаевич и Татьяна Родионовна в это время окучивали картошку, а увидев ее, тоже замерли в согбенных позах и молча вперились в эту чужую, забредшую к ним на участок.

Молчаливая сцена была похожа на какую-то сценку из жизни лесных обитателей, пасущихся на сочной солнечной поляне, они словно бы настороженно принюхивались, ловя запахи чужой в душистом воздухе, опасливо всматривались в нее, вышедшую из леса на их поляну, а та, чужая, в свою очередь, тоже с опаской остановилась, не решаясь приблизиться, и, напряженная, не знала, что ей делать.

Очки блеснули на солнце, чужая снова посмотрела на замеревших своих сородичей и опять оглянулась на лес, из зеленого хаоса которого вдруг вышел на солнечный свет седой и долговязый Сергей Александрович с неизменным рюкзаком за плечами.

А чужая, дождавшись, когда он поравняется с ней, улыбнулась и пошла с ним по тропке к дому, мощно и легко ступая своими ветвисто-огромными ногами по мокрой земле. У нее была маленькая, красивая головка, которую она привычно несла в каком-то постоянном и игривом полупоклоне.

Ленивый Карай, дремавший на террасе, вскочил как ужаленный и захлебнулся в запоздалом, испуганном лае и, словно бы предчувствуя недоброе, возбудился небывало, ощетинился, оскалился и норовил укусить чужую, которая остановилась опять в нерешительности и свысока поглядывала на собаку.

Демьян Николаевич в майке и трусах кричал на Карая, гнал его прочь и, тоже возбудившийся, как и Карай, никак не мог совладать со своей растерянностью, с этим рухнувшим на него несчастьем, боялся поднять глаза на женщину и втайне благодарил собаку, которая никак не хотела успокаиваться и с которой ему приходилось чуть ли не драться, отвлекаясь таким образом от нежданных гостей или, вернее, от новых хозяев и, главное, от хозяйки, новой барыни, как он успел уже подумать о ней... Он словно бы делом занят был, воюя с собакой, а потому и не мог как будто с должным вниманием отнестись к гостям.

— А он вообще-то кого-нибудь слушается? — с иронией в голосе спросила женщина. — Какой-то дурной пес! Да уймите его наконец! Сережа, ну а ты-то что же?

Демьян Николаевич в свирепом бешенстве больно ударил неуемного Карая ногой, тот взвыл, откатился в сторону.

— Я палку сейчас! — крикнул ему вне себя от злости Демьян Николаевич и, возбужденно сопя, добавил: — Он не кусается... не бойтесь. Это что-то... впервые... Он добрый.

А Татьяна Родионовна гневно посмотрела на мужа и, еле сдерживаясь, пошла ласкать и жалеть Карая. Гладила его и приговаривала добрым голосом:

— Бедная моя собака, хороший мой Караюшка, моя серая. Ты у меня самый добрый и самый умный на свете... — И не обращала никакого внимания на гостей.

Так они еще никогда не встречали Сергея Александровича, который, кстати, тоже был угрюм в этот день, пребывая в каком-то агрессивном, скрытном молчании. Его, конечно, обидела такая встреча, и он не мог понять Простяковых, которые вели себя более чем странно, избегая даже взглядов его, ссылаясь на занятость, находя себе все время какие-то дела.

Женщину звали Анной Михайловной, она ходила по дому, как по музею, ни к чему не притрагиваясь и только разглядывая стены, окна, потолки, старую мебель, террасу. И на губах ее играла чуть заметная, потаенная улыбка. Она словно бы с изумлением привыкала к новому своему положению в жизни и еще не верила, что теперь она хозяйка этого дома.

Но привыкание длилось недолго. И уже вечером она вежливо объявила, что Простяковым, увы, придется потесниться, потому что на лето сюда приедет ее старшая дочь с ребенком.

— Но вот как быть с собакой? — спросила она у Сергея Александровича. — Грудной ребенок и собака. Я не знаю, вряд ли это совместимо.

Сергею Александровичу трудно было что-либо ответить ей на это. А Простяковы с надеждой смотрели на него, не осознав еще своей обреченности, не в силах поверить в это рухнувшее на них несчастье.

Демьян Николаевич, покашливая, сказал:

— Собака будет жить с нами, мадам.