Голубой дым

Мария Анатольевна была смущена, но сама больше всех смеялась над собой, и чудилось, будто ей даже приятно было сознавать втайне, что она рассмешила всех и что сама она такая вот недотепушка в огородничестве, такая вот неисправимая городская сумасшедшая.

Она была абсолютно искренна в полном своем невежестве, ни тени игры или озорства не было в ней, и даже странным казалось, что у этой веселой и умной женщины до такой уж немыслимой степени атрофированы были естественные связи с землей и природой, словно она была искусственным каким-то существом, в которое забыли заложить при сборке аппаратик, принимающий информацию о живом, зеленом мире.

Лесные поляны, заросшие цветами, желтые по весне, пестрые летом и лиловые к осени, были для нее сырыми и топкими болотами, по которым опасно ходить, и об этой сырости она не уставала говорить всем и всегда, если речь заходила о лесной прогулке, словно бы она не в лес попадала, а в какую-то вонючую, заплесневевшую топь. Она боялась комаров и, если они кусали ее, начинала с тревогой говорить о малярии. Она даже бабочек боялась. Знала, что они безвредны, но одно прикосновение к ним, особенно к жирным ночным мотылькам, залетавшим по вечерам в комнаты и метавшимся в беспорядочном полете, стукающимся о потолок, стены и лампы, — одно прикосновение к ним или даже одно их присутствие приводило ее в ужас, и она в паническом страхе цепенела, и ей дурно даже становилось, пока Демьян Николаевич или Сергей Александрович не излавливали бедную ночную красавицу. Она боялась темноты, потому что в потемках выходили охотиться на прогретые тропинки лягушки, и ойкала всякий раз, хватаясь судорожно за руку мужа, если слышала в тишине шлепающий прыжок вспугнутой лягушки. Но больше всего на свете Мария Анатольевна боялась летучих мышей, которых, к ее несчастью, было великое множество в окрестностях и которые, с наступлением сумерек, тоже вылетали на охоту, бесшумно и рвано порхая над домом и яблоней. Она с содроганием представляла себе, как эта бесшумная и неожиданная в своем полете мышь с холодными перепонками крыльев вцепится в ее белые волосы, запутается в них, и она тут же умрет от жуткого ужаса и даже крикнуть на помощь не успеет.

Она только в городе, а вернее, только в Москве, чувствовала себя нормально и ничем не отличалась от других людей: ее оставляли все страхи, она так же, как и многие москвичи, покупала зимой багульник, а весной мимозу, летом и осенью садовые и полевые цветы и даже разводила их дома в горшках, заботливо ухаживая за ними. Она до слез любила Черное море и камни на его пляжах. Любила летать в Крым или на Кавказ и ничуточки не боялась высоты. Ей даже в голову не приходила мысль о какой-либо опасности, когда она летала на высоте десяти километров над землей. И моря она тоже не боялась. Она хорошо плавала и могла заплыть чуть ли не к горизонту, лечь там на спину и петь в странном одиночестве. И хоть бы один укольчик страха потревожил ее в эти минуты. Ничего подобного!

Когда же попадала в Подмосковье, становилась совершенно ненормальной. Она бледнела, и ей делалось плохо, у нее кружилась голова, если, переходя какую-нибудь хлюпающую от дождей лощинку, утопала она по щиколотку в травянистой жижице. «Ой-ой-ей! — растерянно вскрикивала она. — Мы зашли в какое-то болото... Сережа, дай скорей руку, меня засасывает!»

Казалось, она всерьез считала в эти минуты, что ей угрожает опасность. Никто не мог разубедить ее в этом! И если бы Мария Анатольевна не обладала добрым характером и не была бы так приятна в обхождении с людьми, она слыла бы нестерпимой и несносной особой.