Голубой цветок

Другого такого вечера, как не бывало, так, верно, никогда больше не будет в Вайсенфельсе. Гости ждали, хотя не имели к этому привычки; даже в этой проветренной, просторной зале лица приятно, фруктово закраснелись, но здесь неуместно было бы заняться привычным осмотром туалетов, советуя, переча, щурясь, то приближаясь, то отступя, или побаловаться свежей сплетней, а после перейти к гусиным ножкам, ветчине, наливкам, сладким пирожкам, потом все это снова спрыснувши спиртным, и разбрестись, беседуя приятно, по домам, а там уж кое-как добраться до постели. Ни на что такое сегодня расчета не было. Нетерпенье ознобом продирало гостей, не щадя и самых стойких.

А Рокентинов нет как нет, и суженой. На кухне повар принудил-таки безвинно-виноватого, брыкавшегося гонца встать на колени и молиться о благополучном прибытии хозяев.

— Да прибудут они, — он лепетал, — только фройлейн Софи тормошить нельзя, болела она недавно.

Один фрайхерр был безмятежен: дав согласие на помолвку, он сразу сделал кое-какие распоряжения, ему и в ум не приходило что-то в них менять. Через пятнадцать минут все двинутся наверх, слушать фортепьяно, потом — ужин, и сам он не сядет во главе стола, будет ходить между гостей и останавливаться то возле одного, то возле другого стула, а Фриц со своею нареченной будут сидеть рядком, и снова будет музыка и, если здоровье Софи позволит, танцы. На те шесть с половиною минут, пока длится перемещенье в музыкальную комнату, можно себе позволить проведать старого друга Штайница унд Крайна, который клюет носом там, где оставил его Готфрид.

— Харденберг, что это я тут пью такое? Это и есть то, что у них зовется пуншем?

— Да, и, говорят, Фриц сам все это намешал.

— Так это еще и мешают?

— Да, как будто.

— Пустая трата времени, Харденберг.

— Велю подать тебе чего-нибудь другого.

— Харденберг, а кто такие эти Рокентины?

Фрайхерр только головою покачал.

— Увы, мой старый друг! — вздохнул граф.

Большая лестница всех вознесла наверх, все расселись на выцветших, потрепанных, из дальних углов и закоулков извлеченных стульях. Лишние свечи загасили. Антон, четырнадцатилетний мальчик, выказывая красные цевки из-под рукавов первого кадетского мундирчика, уселся к Цумпе, где было посветлей.

— Я начну с Иоганна Фридриха Райхардта, — отважно объявил Антон. — Я сыграю одну его революционную песню.

— Что такое, мой мальчик? — громко спросил фрайхерр.

— Начал бы ты, Антон, с какой-нибудь религиозной музыки, — вскрикнула мать с решимостью отчаяния. — Сыграй нам лучше «Wie sie so sanft ruhn»[64].

Антон повернулся к ней, кивнул. И вот рояль сам подал голос, мирный, ясный.

Звуки отрезали их от шума Клостергассе. Но вдруг двери музыкальной комнаты распахнулись, хлынул свет из коридора. Готфрид, явно едва скрывая растерянность, но — делать нечего, — честь честью доложил о Рокентинах, и явились: фрау фон Рокентин, прекрасная, но сонная как будто, в бледно лиловом платье, хаузхерр, укрощенный Георг. Но где она?

— Вот, приказали мне выступить в авангарде, — гремел Рокентин. — Падчерица отдохнет минуточку-другую у вашей лестницы.

И — двинулся на хозяев, громадный, грубый, хлопая в ладоши.

— Воронье пугало, — прошелестела Луиза Брахманн. — Господи, спаси, как на ярмарку явились, в работники наниматься.

Фрайхерр приветствовал гостей с безукоризненной любезностью, подал знак Готфриду, тот взялся зажигать погашенные свечи. Антон посреди фразы прервал игру, сложил руки.

Где нареченная? — с жалостью и любопытством шептались пожилые гости. — Небось, расслабленная, на руках внесут.

Но Софи — в сопровожденье преспокойной Мандельсло — чуть не вбежала в залу, нетерпение само, бледна, да, правда, но зато жива, бодра, порывиста и, сразу видно, что готова веселиться. И вся в шелках — китайских, что ли, — откуда еще их ввозят, такие узорные шелка? И волосы все забраны под белую шапочку, нареченной как раз подстать. В руке — белая, одна-единственная роза.

— Харденберх?

Да здесь он, здесь.

— А они говорили, чтобы я не ехала.

На том и кончиться бы выступлению Антона, но Мандельсло, едва ступивши за порог, сообразила что к чему, высмотрела фрайфрау, подсела к ней и ее уговорила, что всем необходимо дослушать музыку до самого конца. С переднего ряда вставали, освобождали места для вновь прибывших. Антон кивал, потом исполнил кое-какие гимны братьев из Цинцендорфа, потом потешил публику ариями из Singspiele[65], а потом… что это он сыграл потом?.. такая пиеска дивная, я ее и не знала, неужто Антон сам сочинил на случай?

Никто ее не знал, все прикрывали глаза блаженно.

В заключение Антон сыграл «Каприччио на отъезд возлюбленного брата», сочинение Иоганна Себастьяна Баха. Все вздыхали из глубины души.