Голубой цветок

— А жалко, если мы пропустим фейерверк в день рождения курфюрста, — вот единственное возражение Софи.

— Отчим с матушкой все мне оставили расхлебывать, все подробности, — сказала Мандельсло Дитмалеру, которого одной из пренеприятнейших забот были беседы с родственниками пациентов. — И следовало бы послать за ее нареченным. Он уехал в Теннштедт. Но вы, конечно, хорошо его знаете…

— Нет, не то чтобы хорошо, но я его знаю, кажется, давно, — отвечал Дитмалер. — Кажется, его брат Эразм, еще в Йене.

— Нет, вчера уехал, я присоветовала. Зачем ему здесь торчать, ни ему, ни нам никакого проку. Но Харденберг, конечно… Ну, хорошо, назовите мне день и час, когда профессор намерен оперировать. И запишите. Естественно, и так я не забуду, но запишите, вот сюда, ко мне в дневник.

Но метода профессора Штарка была иная. Он обыкновенно норовил выдать как можно меньше сведений об операции, тем более о часе. Чтобы сберечь нервы пациентов. Чтоб родственники не нагрянули задолго до того, как будет нужно. Дитмалер, разумеется, все это знал, но был не вправе разглашать. И поневоле собирался лишний раз тащиться на Шауфельгассе с разъяснениями.

— Комната, отведенная для этой цели, в любое время должна быть готова, — он продолжал упрямо, — и припасите побольше старых чистых простынь и еще — старое чистое исподнее тончайшего полотна.

— Готова в любое время, а мы не знаем даже, когда понадобится! — вскинулась Мандельсло. — У нас две комнаты, и только две. Это вот гостиная, а в спальне сейчас спит моя сестра. Можете мне поверить.

Дитмалер замялся:

— А остальное?

— Вы полагаете, мы навезли сюда тюками старое чистое исподнее тончайшего полотна? Не махнуть ли нам обратно в Грюнинген?

— Нет, пациентке нельзя ездить.

— Скажите лучше, вашему профессору не хочется.

— Я этого не говорил. Велика ли спальня?

— Да такая же, как эта комната. Не повернешься. Скажите ему, пусть с собою никого, кроме вас, не приводит.

— Пожалуй, это я могу вам обещать. А хозяйка ваша? Готова ли помочь?

— И еще как готова.

— Фрау лейтенант, мне бы не хотелось с вами ссориться. Быть может, стоит взглянуть на все иначе? Я вас могу заверить в самом глубоком участии профессора. Он даже мне сказал, что намеревается сам делать перевязки.

Она пожала ему руку: краткое перемирие, не более.

Фрау Винкель обсуждала предстоящий визит профессора по всей округе, с кем только могла, «чтоб недоразумения не вышло, когда крики-стоны пойдут. Еще решат, что распря тут какая».

— Ну да, жилица хозяйку душит, — поддержала Мандельсло.

Фрау Винкель, ей подчинявшаяся, как рабыня, смогла (поскольку кончилась большая стирка) ссудить их старыми чистыми простынями. Строго говоря, в Саксонии такого понятия, как простыни, пришедшие в негодность, не водилось, но иные были лет на тридцать-сорок старее прочих. Держа их на ярком солнечном свету, фрау Винкель показывала, до какой изящной тонкости они сносились.

— Ах, да спрячьте вы эти простыни, и довольно о них, принесите мне недельный счет и кофию, — оборвала ее Мандельсло.

Софи дома не было — поехала кататься по полям с супругой пастора, чьи проповеди слушали они по воскресеньям. Выехали пораньше, чтобы не жариться на солнце, ехали дорогами под сенью тополей.

— Благодарю вас, фрау пастор, вы были так добры, вы так добры, и вы, конечно, будете добры ко мне и меня простите, что я так скоро устаю.

— Мне, может быть, позволят навестить фройлейн Софи на той неделе? — спросила пасторша, но тут учтиво вмешалась Мандельсло, сказав, что, к сожалению, они еще не знают, чем им придется заниматься на той неделе.

— Хорошо бы Георг был здесь, — сказала Софи.

— Георг?

— Не знаю отчего, мы вовсе о нем не поминали, но мне хотелось бы, чтоб он был здесь.

Харденберг до сих пор ничего не знал об операции. Он, чего доброго, не знал, что они все еще в Йене. Сам-то, небось, думала Мандельсло, над сыроварнями своими колдует в Дюрренберге. Но указания профессора, которым, при всех колкостях своих, она повиновалась, как военному приказу, оставались в силе: «Я извещу вас за день. Так будет лучше. А уж потом — вызывайте, кого хотите».

И опять не кто-нибудь, опять Дитмалер принес известие, 11 июня, утром, явясь в сопровожденье больничного служителя.

— Операция будет иметь место в одиннадцать часов. Я объясню, что следует делать.

Двуспальную кровать выволокли на середину комнаты, застлали старыми простынями, кушетку в гостиной завалили бинтами, корпией, губками, которые принес служитель. Софи, кажется, не волновалась.

Фрау Винклер доложила — человек пришел. Оказалось — посыльный, с запиской: профессор должен отложить операцию, до двух часов дня.

— Все это для того, чтоб нам напомнить, какая он важная персона, — усмехнулась Мандельсло.

— Фрау лейтенант, вы несправедливы, — сказал Дитмалер.

Служителя он отослал в харчевню, а сам до начала второго часа топтал улицы Йены. Когда вернулся, Софи была в старом халатике, потрепанном и пожелтелом — почти того же цвета, что ее лицо. Она как будто стала меньше, съежилась. Мандельсло думала: «Что делаю я с тем, что мне поручено?»