Голубой зверь (Воспоминания)

Вскоре после второго из этих юбилеев Шкловский позвал меня с моей женой Светланой к себе. Мы просидели у него несколько часов, он много вспоминал (в частности, о Мейерхольде). Но и наши с ним отношения были все уже в области давно прошедшего. Нас соединяла его любовь к произведениям моего отца (он был деятель­ным членом комиссии по его литературному наследию, писал отзывы на его неиздан­ные вещи, помогал их печатать), мое юношеское увлечение его ранними книгами. Нас разъединяла его неверность по отношению к себе самому и своим старым друзьям. Любитель парадоксов, часто ими злоупотреблявший, он понимал противоречивые преимущества своего возраста. Однажды, когда я к нему пришел, он потер привычным жестом свой бритый череп и сказал с характерной полуусмешкой остроумца: «Ну вот, в моем возрасте Лев Толстой давно уже умер». Физически Шкловский был в последние годы слаб, на один из последних памятных дней, когда мама отмечала день рождения отца, его внесли к нам на дачу, ноги не ходили. Но у него был прежний дар слова, мощь оратора (как он говорил, от митингов времени начала революции), внезапное острословие, юмор. Не было того, что приходит со старостью у редких счастливцев: озарения, понимания, зачем все было нужно. Он до конца своих дней оставался вундеркиндом с поверхностным блеском ассоциаций, связывавших обрывки разроз­ненных идей и образов, но чудо тех первых лет, когда возник формализм, уже не повторялось.

СТИХИ И ПЕРЕВОД

8

Дети, выросшие в домах, где звучит музыка, нередко сами ею заражаются. Я слышал все время, как отец повторяет или скорее напевает на какой-то мотив стихотворные строки (чаще всего пушкинские, особенно из «Медного всадника», иногда в чтении он слегка их переиначивал). Я еще не знал их письменного вида и оттого иногда ошибался в их понимании: в сочетании «и граф Хвостов» мне слышалось деепричастие «играв», и тогда нельзя было понять, почему же совсем не тот падеж у «хвостов»: ведь если уж играть, то хвостами (или в хвосты)? В те годы моего детства отцу самому хотелось писать стихи. Как-то, держа в руках только что вышедшую антологию переводов английской поэзии, он спрашивал меня, как бы я отнесся к тому, чтобы он и его друзья-прозаики перешли на писание стихов. Он рассказывал о судьбе Томаса Харди, чьи романы (отцу близкие своей физиологической первозданностью) прославились задолго до того, как он выступил как поэт. Целую вечность спустя Бродский спросил меня как о недавно узнанной новости, знаю ли я о стихах Харди. К тому времени я давно читал уже и стихи, и романы Харди по-английски. Сравнивая два эти разговора о Харди, я подумал, что моя биография сделала мне известным очень рано то, до чего другие долго добирались (так еще во время войны я прочитал воронежские и еще более поздние стихи Мандельштама в рукописной хрестоматии, составленной дружившим со мной в юности Валей Берестовым, которому в Ташкенте их показала Надежда Яковлевна). Может быть, обстоятельства рождения и воспитания тем самым и избавили меня от радости трудного постижения: все было почти сначала известно, положено феей (роль которой чаще всего исполнял мой отец) в колыбель. Покойный Макс Бременер, будущий детский писатель, подружившийся со мной и братом в начале эвакуации, не мог мне поверить, когда я при знакомстве как визитными карточками засыпал его десятками имен прочитанных мной писателей.

Свое желание писать стихи отец начал осуществлять: к прерванной четвертой части «Похождений факира» он написал верлибры, напечатанные только в посмерт­ном собрании сочинений. Более традиционной форме он следовал в нескольких стихотворениях более домашнего свойства, например, в стихах, обращенных к моему брату, катавшемуся на лыжах, или в стиле Уитмена описывающих клубнику в нашем саду во время войны и то, как мама ее собирает. Это было возвращением к прерванным грехам молодости: всерьез писать стихи (или показывать их другим?) отец перестал после того, как потерпел неудачу в начале его встреч с серапионами, прочитав им поэму, написанную гекзаметрами. Как мне рассказывал один из них, очень резко ее осудил Зощенко. Из многих стихов, сочиненных до того, посмертно были напечатаны «Киргизские самоклядки», написанные в стиле песен, которые импровизирует во время езды верхом чуть не каждый всадник-казах (отец в юности, частично проведенной на севере Казахстана, неплохо знал казахский язык). Позднее лирическое начало присутствовало в его прозе, грозя иногда перейти в плетение словес. Я одно время носился с мыслью собрать книгу «поэтических отрывков из прозы Всеволода Иванова» по образцу аналогичной антологии из фрагментов Томаса Вулфа.