Голубые пески

Какой-то почтовый чиновник прокричал с другой стороны улицы:

- А вы на земле проживете, как черви слепые! Горький немцам продался и на деньги немецкие дома в Англии скупает. Вот царь-то кого не повесил!..

- Ура-а!.. - закричал он отчаянно.

Шмуро опять обернулся:

- Фиоза Семеновна не приехала? Напрасно вы жену отпускаете, в таком азиатском государстве надо по-азиатски поступать.

Кириллу Михеичу говорить не хотелось, а по песку молчком ползти неудобно. Еще то, - надел Артюшкины штаны, а они узки, в паху режут.

- Кто теперь город охранять будет? На солдат надежи нету, не нам же придется. Самых хороших плотников перебьют, это за что же такая мука на Павлодар-то пала? Поеду я из этих мест, как только дорога ослобонится.

Фельдшер Николаенко где-то тут тоже ползет. Голова у него голая как пузырь, пахнет от него иодоформом. На кого нашла позариться Фиоза Семеновна?

- Ладно хоть к уборке счистят шваль-то. Хлеба бы под жатву сгнили.

Штык ружья выскользнул из потных пальцев. Прапорщик Долонко закричал обидно:

- Качанов, не отставай. Э-эй, подтянись, яры близко.

В песок сказал Кирилл Михеич:

- Я тебе солдат? Чего орать, ты парень не очень-то.

А правильно - оборвались дома, яры начались утоптанные.

- Окопайсь!..

Гуляют здесь, вдоль берега по яру вечерами барышни с кавалерами. От каланчи до пристани и обратно. Двести сажен - туда, сюда. Жалко такое место рыть.

Выкопали перед головами ямки. Опалило солнце спины, вспрыгнуло и сталось так, высасывая пот и силу. Передвинул затвор Кирилл Михеич и, чтоб домой скорей уйти, выстрелил в пароход. Так же сделали все.

Саженовы командовали. Команды никто не мог понять, стреляли больше по биению сердца: легче. Офицерам казалось, что дело налаживается, и они в бинокль считали на пароходе убитых.

- Еще один!.. Надбавь!.. По корме огонь, левым флангом, - ра-аз!.. Пли!

- Троих.

Кирилл Михеич ворочал затвор, всовывая неловко обоймы, и говорил у разгоревшегося ствола ружья:

- А, сука, попалась? А ну-ка эту...

XIV.

Плотник Емельян Горчишников, заместитель Запуса, командовал пароходом. Был он ряб, пепельноволос и одна рука короче другой. Вбежал в трюм, увидал мешки с мукой, приказал:

- Разложить по борту.

Борта высоко обложили мешками. В мешках была каюта капитана, а рыжий, выпачканный мукой капитан стоял на корточках перед сломанным рупором и командовал бледным, мокрым голосом по словам Горчишникова:

- Полный вперед... Стоп. На-азад... Тихий.

Пароход словно не мог пристать к сходням.

Пули с берега врывались в мешки с мукой. Красногвардейцы белые от муки и мук, всунув между кулей пулеметы и винтовки, били вдоль улиц и заборов.

Горчишников, бегая взад и вперед - с палубы и в каюты - скинул тяжелые пропотевшие сапоги и, шлепая босыми ступнями, с револьвером в руке торопил:

- Ниже бери... Ниже. Эх, кабы да яров не было, равнинка-бы, мы-бы их почистили.

И, подгоняя таскавшего снаряды, киргиза Бикмулу, жалел:

- Говорил, плахами надо обшить да листом медным пароход. Трехдюймовочку прозевали, голуби!..

Гришка Заботин сидел в кают-компании, курил папиросы и лениво говорил:

- Запуса бы догнать. Они бы с одного страха сдались. Тут, парень, такая верстка получится - мельче нонпарели. Паршивая канитель.

Горчишников остановился перед ним, выдернул занозу, попавшую в ступню.

- Пострелял-бы хоть, Гриша.

- Стреляй, не стреляй - не попадешь. Ты чего с револьвером носишься?

Говор у Гришки робкий. Горит в каюте электричество - захудало как-то, тоще. Да и - день, хотя окна и заставлены кулями.

- Блинов что ли из муки состряпать? На последки. Перекрошат нас, Емеля - твоя неделя...

Закурил, сплюнул. Звякнула разбитая рама. Рвался гудок. Заботин поморщился:

- Жуть гонит. Затушить его.

- Кого?

- Свисток.

- Пущай. Ты хоть не брякай.

- О чем?

- А что перекрошат. Народ неумелой. Обомлет.

- Я пойду. Скажу.

Он спустился по трапу вниз и с лесенки прокричал в проходы:

- Товарищи, держитесь! Завтра утром будет Запус. Белогвардейцы уменьшили огонь. Ночью мы пустим в город усиленный огонь. Товарищи, неужели мы!..

Красногвардейцы отошли от мешков и, разминая ноги, закричали "ура".

Горчишников поднял люк в кочегарку и крикнул:

- Дрова есть?

- Хватит.

Все обошел Горчишников, все сделано. Сам напечатал на машинке инструкцию обороны, расставил смены. Продовольствие приказал выдавать усиленное. Ели все много и часто.

Гришка опять сидел на стуле. Шевелил острыми локтями, вздыхал:

- Ладно, семьи нету. Я, брат, настоящий большевик: ни для семьи, ни для себя. - Для других. Только поотнимали все, работать по новому, а тут на-те... убьют.

- Убьют? Чорт с ними, а все-таки мы прожили по-своему...

- Это бы Запус сказал. А как ты думаешь, восстанут пролетарии всех стран?

- Обязательно. Отчего и кроем.

Гришка осмотрел грязные пальцы и сказал с сожалением:

- Никак отмыть не могу. Раньше такое зеленое мыло жидкое водилось, хорошо краску типографскую отмывало. Из наших наборщиков в красную-то я один записался... У меня отец пьяница был, все меня уговаривал - запишись, Гришка, в социалисты, там водку отучат пить.

- Не помогало?