Голые мозги, кафельный прилавок

Он как барельеф, Гермес, то есть пакет для употребления наяву, plaster-duck и подмигивает на тему приобщенности к Тайнам. Из частного письма по этому поводу (Эд. Надточий, ответ на мой вопрос): «Грекам он неизвестен, придуман Цицероном, но отождествляет египетское и греческое знание. А затем при помощи этого концепта римляне себя размежевали и с греками, насколько я понимаю. Но я плохо знаю эту занятную римскую историю. Интересно, что Цицерон его с тотом отождествлял». Ноосфера, это она.

Вообще, как люди тексты не очень-то интересны. Замкнуты на себе, на том, что интересует только их, ведут себя так, будто, кроме них, здесь никого нет; конечно, я и об этом (происходящем) тексте. Гермес тут пример, как все превращается в хню. Придумал, как можно без хни, неопределенно указал на некую щелочку и тут же – сразу же, как указал, – сделался ею сам. Стал публичным невидимым демиургом, указывающим пальцем на щелочку. Сделался ее олицетворением, затычкой, но такой – как пломба под цвет зуба, будто и нет ее. Вокруг идиомы, горшочек варит сам, перерабатывает все в хню, хня пополняет ноосферу. После Большого взрыва что-то пошло не так. А та нормальная штука, которая на нашей стороне, здесь ведет себя так, что о ее существовании если кто и узнал, то сразу и забыл, переведя внимание на что-нибудь теплое. За нас только реально невидимые демиурги, чистые щелочки, frozen dub и сбои изложения.

Но (это тоже техническая часть) что стало с традицией? Куда подевались профильные магические, безо всяких магических реализмов, тексты? Как раньше Беме, Блейк и др. Традиция долгая, небезосновательная как могла прекратиться? Впрочем, если бы она прекратилась, я бы о ней и не думал. Тогда где же мистические трипы словами? Да полно их, только теперь они выглядят иначе. И необязательно как у Хаксли в The Doors of Perception. Впрочем, там есть (здесь вставить какой-нибудь одобрительный эпитет) абзац (пер. Сережи Хренова):

«Достаточно странно, но инструментальная музыка оставила меня безучастным. Фортепианный концерт Моцарта до минор был снят после первой части, и его место заняли мадригалы Джезуальдо.

– Эти голоса, – оценивающе заметил я, – эти голоса… они – своего рода мост, связывающий меня с миром людей. И этот мост оставался, даже когда пелись самые хроматически неожиданные из композиций безумного князя. Музыка следовала по намеченному пути сквозь шероховатые фразы мадригала, и одна и та же клавиша не нажималась в двух тактах подряд. У Джезуальдо, этого фантастического персонажа какой-то мелодрамы Вебстера, психологический распад преувеличивался, доводился до крайнего предела – тенденция, свойственная модальной музыке в противоположность полностью тональной. В результате произведения звучали так, словно были написаны поздним Шенбергом.