Голый завтрак

Покупаю упаковку героина у малайской лесбиянки в теплой белой полушинели с поясом...

Выруливаю пакетик в тибетском зале какого-то музея. Она то и дело норовит выкрасть его назад. Я ищу место, где бы вмазаться...

Критическим моментом отнятия является не ранняя стадия острой болезни, а последний шаг из джанковой среды на свободу... Настает кошмарная интерлюдия клеточной паники, жизнь временно замирает между двумя способами существования... В этот момент страстная жажда джанка концентрируется в последней всеохватывающей тяге и, похоже, достигает сказочного могущества: случай то и дело подбрасывает вам джанк... Вы встречаете старого шмекера[33], вороватого больничного санитара, писаку-коновала...

Часовой в форме из человеческой кожи: черная кожаная куртка с кариозными зубами вместо пуговиц, эластичный пуловер, отливающий медным индейским цветом, брюки, покрытые юношеским северным загаром, сандалии из мозолистых подошв со стоп молодого малайского фермера, пепельно-бурый шарф, завязанный узлом и заправленный в свитер. (Пепельно-бурый — это цвет вроде серого, под бурой кожей. Иногда его можно обнаружить в смешанной семье, где есть негры и белые, если смесь не удалась и эти цвета разделились, как масло и вода...)

Этот Часовой — настоящий франт; поскольку ему нечем заняться, все свое жалованье он сберегает на покупку хорошей одежды и трижды в день переодевается перед громадным увеличивающим зеркалом. У него по-латински красивое гладкое лицо с карандашной линией усиков и маленькие черные глазки, пустые и жадные, бессмысленные глазки насекомого.

Когда я добираюсь до границы, Часовой стремительно выбегает из своей каситы, на шее у него висит зеркало в деревянной рамке. Он пытается стащить зеркало с шеи... Еще никто ни разу не достигал границы. Оторвав от зеркала рамку, Часовой поранил глотку... Он потерял голос... Он открывает рот, и внутри виден дергающийся язык. Гладкое и неживое молодое лицо и открытый рот с шевелящимся внутри языком невероятно отвратительны. Часовой поднимает руку. Все его тело подергивается в судорожном отрицании. Я подхожу к цепи, перегораживающей дорогу, и снимаю ее с крюка. Она падает с лязгом металла о камень. Я прохожу. Часовой стоит там, во мгле, и смотрит мне вслед. Затем он снова накидывает цепь на крюк, возвращается в каситу и принимается выщипывать свои усики.

Только что принесли так называемый завтрак... Яйцо вкрутую без скорлупы являет собой нечто такое, чего мне прежде видеть не доводилось... Очень маленькое яичко желто-бурого цвета... Наверное, снесено утконосом. В апельсине находился огромный червь и крайне мало всего остального... Он явно отвоевал там себе место раз и навсегда... В Египте есть червяк, который забирается человеку в почки и вырастает до громадных размеров. В конце концов от почки остается лишь тонкая скорлупа вокруг червя. Неустрашимые гурманы ценят мясо Червя выше всех прочих деликатесов. Говорят, оно неописуемо приятно на вкус... Интерзонный коронер, известный как Ахмед Аутопсия, сколотил состояние, торгуя Червем.

Напротив моего окна — французская школа, и я разглядываю мальчишек в свой восьмикратный полевой бинокль... Так близко, что я мог бы протянуть руку и дотронуться до них... Они в шортах... Холодным весенним утром я вижу у них на ногах гусиную кожу... Я мысленно переношусь сквозь бинокль на другую сторону улицы — призрак под утренним солнцем, раздираемый на части бесплотным вожделением.

Я когда-нибудь рассказывал вам о том, как мы с Марвом заплатили шестьдесят центов двум мальчишкам-арабам, чтобы посмотреть, как они будут дрючить друг друга? Я и спрашиваю Марва: «Думаешь, они это сделают?»

А он говорит: «Думаю, да. Они голодны».

А я говорю: «Именно такими они мне и нравятся».

Чувствую себя от этого грязным стариком, но «son cosas de la vida», как сказал Соберба де ла Флор, когда легавые бранили его за то, что он пришил одну пизду, а труп приволок в мотель «Бар О» и выебал...

«А чего она брыкается, — сказал он... — Да и шума я не перевариваю». (Соберба де ла Флор был мексиканским уголовником, отсидевшим за несколько довольно бессмысленных убийств.)

Туалет закрыт уже три часа подряд... По-моему, они используют его в качестве операционной...

СЕСТРА: Не могу нащупать ее пульс, доктор.

Д-Р БЕНВЕЙ: Может, она сунула его в напалечник и припрятала в своей щели?

СЕСТРА: Адреналин, доктор?

Д-Р БЕНВЕЙ: Ночной вахтер забавы ради вколол его весь себе.

Он осматривается и берет одну из тех резиновых вакуумных чашек на палке, с помощью которых пробивают засорившийся унитаз... Он приближается к больной...

— Сделайте разрез, доктор Лимпф, — говорит он своему перепуганному ассистенту... — Я займусь массажем сердца.

Д-р Лимпф пожимает плечами и начинает разрез. Д-р Бенвей моет кровососную чашу, размахивая ею в унитазе...

СЕСТРА: Разве ее не надо стерилизовать, доктор?