Гомер

индивидуальность и субстанциальность, их реализм совершенно иллюзорен. Они не

знают ни печали, ни радости. Из смертных людей, может быть, только Парис до некоторой

степени подобен богам, поскольку он не является реальным участником борьбы, а есть

только олицетворение красоты самой по себе. А когда боги вступают в человеческую

жизнь или являются человекоподобными, то это прежде всего пародия на человека. Их

пороки общеизвестны. Но абсурднее всего то, что любые пороки и преступления

существуют у них решительно без всякого сознания своей недостаточности, преступности

или греховности. Они не знают цены жизни, потому что они никогда ее не приобретали.

Все они, кроме Зевса, ничтожны, глупы, злы, ревнивы; да и сам Зевс только для людей

сохраняет свое величие, а в своей собственной [195] семье так же ничтожен, как и прочие

боги. Афродита и Арес даже и вообще являются принципами человеческой трагедии, т. к.

именно от них исходит всякая человеческая любовь и всякая человеческая ненависть. В

этих делах не помогает даже и сам Зевс, сколько бы его ни молить. Тут человеку

совершенно не на кого надеяться, кроме как на самого себя. И та небольшая победа над

этими стихийными силами, которую он, возможно, одерживает, выражается у Гомера

бурлескной трактовкой олимпийских олицетворений сил Афродиты и Ареса. Вот этот

пессимизм и объясняет нам, как эпос начинает приближаться к трагедии. И хотя

гомеровские боги восходят к древним эпическим прототипам, свободная артистическая

игра воображения у поэтов сделала их живыми индивидуальностями, участниками

трагедии и комедии, лишенными всего сверхъестественного.

У Гомера меньше всего примитивности и наивности. У него уже определенное

интеллектуальное недовольство древней мифологией. Он уже стоит на плоскости

ионийской натурфилософии, и он предшественник интеллектуальных, моральных и

духовных проблем позднейшей греческой философии.

в) Заключительные замечания о трагизме Гомера. Для правильного суждения о

трагизме Гомера очень важно остерегаться тех обывательских представлений об этом

предмете, которыми отличаются весьма многие авторы, писавшие на эту тему еще с XVIII

в.

Прежде всего под трагическим часто понимают просто нечто ужасное или страшное,

тем самым разрушая это трагическое как специальную категорию.

Во-вторых, если воспользоваться в абстрактной форме приведенным выше

определением трагического, то и по этой линии часто было бы весьма трудно провести

различие между эпосом и трагедией. И там и здесь выступают какие-нибудь общие начала

(народ, племя, семья, человеческие идеалы, сословия, учреждения, идеи, и т. д. и т. д.); и

там и здесь эти общие начала выступают в виде отдельных индивидуумов, которые

являются их носителями; и там и здесь эти индивидуумы находятся во взаимном

противоречии, друг друга отрицают, друг с другом борются и часто погибают. Специально

трагизм начинается с того момента, когда на первый план выступают именно отдельные

индивидуумы, а их взаимная борьба или гибель отстраняют на задний план

воплотившееся в них общее начало. Оригинальность и неповторимость дееспособной

личности – вот то, чем трагедия отличается от эпоса, в котором идея вечного возвращения

делает безболезненной, а часто даже и мало значащей гибель отдельных индивидуумов.

Игнорирование этого специфического отличия трагизма от эпоса аннулирует все ужасные

события в эпосе как именно трагические, как бы они ужасны ни были в объективном

смысле и сколько бы мы их ни приводили. Поэтому такая статья, как «Об Омере как о

[196] трагике» (перевод из французского журнала, «Труды вольного общества любителей

российской словесности», 1822, ч. XX, стр. 188-199), излагающая только ужасные события

у Гомера, ровно ничего не говорит на тему об его трагизме.

В-третьих, трагизм вовсе не есть так же просто драматизм, так как драма может быть

не только трагедией. Поэтому определение перипетийных моментов в эпосе, как это

делает, например, Э. Бете, тоже ничего не дает для понимания трагизма у Гомера.

Тем более ничего не дает для понимания трагизма у Гомера формальное

распределение материала по отдельным драматическим сценам, как это делает Бассетт в

своей прекрасной книге о гомеровской поэзии. Ведь подобного рода разделение на хоры и

диалоги было не только в трагедии, но и в комедии.

Наконец, в-четвертых, даже если мы и сумеем выделить подлинно трагические

элементы в гомеровских поэмах, это все же останется абстрактной метафизикой, потому

что у Гомера, кроме трагедии, мы находим и комическое, и юмор, и сатиру, и иронию, и