Гомер

подлунного мира, то мы отнесем рождения к смеху богов, а смерти – к плачам (жителей

подлунного мира). Поэтому в мистериях первостоятели этих священных обрядов по

временам устанавливают и то и другое, о чем сказано в других местах.

Этого приема не понимают неразумные ни при совершении таинств теургами, ни при

этих образах (поэзии). Ибо без знания того и другого слушание (подобных мифов)

рождает в жизни многих сильное и нелепое смущение в отношении благоговения перед

божеством».

Необходимо твердо помнить, что предложенное толкование Гомера Проклом нельзя

считать и аллегорическим, ибо аллегория – там, где между отвлеченным толкованием и

толкуемой картиной – существенное неравновесие (так, в басне ее мораль могла бы быть

представлена какими угодно картинами из животного мира, и каждая такая картина

субстанциально не включает в себе выставленную здесь мораль; сами животные мыслятся

на самом деление всякой морали). В толковании же Прокла предмет (боги и их смех)

берется именно в самом существенном, самом, так сказать, субстанциальном и адекватном

смысле, как раз минуя всякие моралистические, антропологические, психологические и

вообще аллегорические суждения и ограничения.19)

Итак, божественная юмористика у Гомера обладает всеми чертами самого

обыкновенного юмора, только не нужно забывать, что это юмор именно богов, а не кого-

нибудь другого, т. е. юмор в космическом плане. Юмор возникает тогда, когда ожидается

серьезное осуществление какой-нибудь цели, а фактически эта цель осуществляется

неполно, плохо или уродливо и вместе с тем совершенно безболезненно и беззаботно для

того, кто ждет этого осуществления. Гомеровские боги, как и всякие боги, управляют

миром. Но мир у них получается довольно ущербный и полный всяких недостатков. А им,

бессмертным, это и не важно, даже вполне безболезненно и ни к чему их не обязывает. У

них ведь универсальная и вечно движущаяся полнота универсальной энергии, а в мире,

которым они управляют, все погибает, то рождаясь, то умирая, и потому все плачет. Вот и

получается и хохот и трагедия, космический хохот и космическая трагедия. Получается

мистерия и оперетта одновременно, трагедия и юмор в их полной одновременности и даже

[321] неразличимости. Без этого, как кажется, невозможно понять эстетической сущности

гомеровских богов вообще.

Если мы спросим оптимизм это или пессимизм? Ясно, что и эти последние два

термина и самая постановка такого вопроса являются чем-то абстрактным,

беспредметным.

В самом деле, юмор богов – это как будто нечто оптимистическое, а слезы людей –

это как будто нечто пессимистическое. На самом же деле гомеровские люди очень

настойчивы, всегда бодры и жизнерадостны, безумно любят жизнь и часто не очень боятся

богов, а иной раз даже и прямо их хулят, с ними борются и высказывают по их адресу

разного рода скептические сентенции.

Боги всесильны и хохочут, а люди плачут. Но вот Агамемнон, например, агитируя

воинов идти в наступление, мало помнит о богах и почти даже издевается над ними,

саркастически спрашивая данайцев, не ждут ли они защиты от Зевса, когда троянцы

подойдут к кораблям (Ил., IV, 240-249). Уж как, казалось бы, хорошо было жить Одиссею

у Калипсо среди сплошного наслаждения, да еще и сделавшись бессмертным. Одиссей же

бросил и свою любовницу, и предлагаемое ею бессмертие и поехал к своей смертной жене

и на свою земную родину. А Эней даже и вообще сомневается в происхождении людей от

богов, да заодно и не в самих ли богах. Кажутся полными скептицизма такие его слова к

Ахиллу (Ил., XX, 203-205):

Происхожденье друг друга мы знаем, родителей знаем,

Слышали много о них всем известных сказаний от смертных,

Но не видал ни моих ты в лицо, ни твоих не видал я.

И в дальнейшем Эней действительно считает эту похвальбу высоким

происхождением, неуместной болтовней: «Будет, однако, болтать нам с тобою, как малым

ребятам» (244). И далее (248 сл.):

Гибок у смертных язык, и много речей всевозможных

На языке их; слова же широко пасутся повсюду.

Так как здесь имеется в виду происхождение Энея от Афродиты и Ахилла от

Фетиды, то приведенные слова Энея, конечно, не очень благочестивы. Ахилл прямо

говорит Аполлону (XXII, 15): «Ты одурачил, Заступник, меня, меж богами вреднейший».

Гораздо более скромный Менелай, раздраженный своим неудачным поединком с

Парисом, тоже кричит, гневно взирая на небо (III, 365): «Нет никого средь бессмертных

зловредней тебя, о Кронион!» И даже безвестный Асий в минуту раздражения тоже кричит

(XII, 164): «Зевс, наш родитель, и ты оказался обманщиком полным!» Таким образом,