Гомер

конечно, и связан с предметом истории религии, но все же имеет свое собственное,

самостоятельное и вполне оригинальное значение.

Отдельная личность в эпическую эпоху подчинена родовой общине и не обладает

настолько самостоятельным мышлением, чтобы устанавливать какие-нибудь научные

закономерности в природе и обществе, кроме тех общинно-родовых закономерностей,

которые подсказываются общественным бытием такой личности.

Природа и общество являются для нее одушевленным целым, организованным на

манер родовой общины. Все происходящее [331] в природе и обществе трактуется здесь

как необходимое, как абсолютное. Самое большое, на что способно эпическое мышление,

это объяснить все происходящее воздействием богов. Но почему боги действуют так, а не

иначе, тоже никому не известно.

В результате получается, что эпическое мышление имеет перед собою

одушевленный мир, весьма богатую и красочную жизнь природы и общества,

замечательную пластику всей художественной действительности, а с другой стороны,

эпическое мышление, неспособное разобраться в закономерностях природы и общества и

трактующее их вместе с богами как непререкаемый абсолют, по самой своей сущности не

может обойтись без понятий судьбы, потому что судьба-то и является здесь последней

инстанцией, все объясняющей и создающей для всего окончательную закономерность.

Устанавливать научные законы природы и общества человек общинно-родовой эпохи

не может. Однако потребность объяснять происходящее всегда была свойственна человеку,

начиная с первых проблесков его разумного сознания. Но как же объяснить происходящее

в природе и обществе, если общинно-родовое сознание считает родовую общину чем-то

наиболее понятным и наиболее объясняющим и если отнесение этой родовой общины ко

всей природе и ко всему миру превращает то и другое в некую универсально-мировую

родовую общину, т. е. в мифологию, и в своих объяснениях никуда дальше не идет? Как

объяснить извержение вулкана, огромное и гибельное наводнение, неожиданное

землетрясение, нападение соседней враждебной общины? Как объяснить рождение

живого существа или его смерть? Самое большее, что может тут сказать эпическое

мышление, это одушевить все происходящее и объяснить его как результат воздействия

богов или демонов. Но анархия всего происходящего этим не объясняется; и полная

неожиданность бесконечных событий и катастроф вопиет о каком-то еще другом

объяснении, т. к. даже тогдашнему сознанию вполне ясно, что одного мифического

олицетворения действующего вулкана в виде Тифона совершенно недостаточно и что сам

Тифон находится под действием каких-то еще более глубоких и уже совершенно

неизвестных сил.

Итак, строгий эпический стиль не может обойтись без понятия темной и безликой,

совершенно неведомой, но в то же время решительно всякую вещь определяющей судьбы.

Ведь эпический стиль слишком заинтересован в изображении и бесконечном любовном

рассматривании вещей внешнего мира, а также и людей с их внешней стороны. Но раз так,

то уже не остается ни времени, ни охоты рассматривать и изучать что-нибудь за пределами

этой блестящей видимости. А это и значит, что все неожиданное берется в своей

живописно-пластической непосредственности, теряет свою внутреннюю логику (не говоря

уже об установлении научных законов) и если как-нибудь объясняется, [332] то

объясняется наиболее примитивным и беспомощным способом, т. е. объясняется судьбой.

Поэтому, если эпический стиль есть результат примата общего над индивидуальным,

а объяснять происхрдящее все-таки как-нибудь надо, вот и получается, что эпический

стиль очень существенным образом связан с понятием судьбы.

При нашем рассмотрении судьба у Гомера приобретает для нас не столько

религиозный, сколько эстетический смысл. Судьба как эстетическая идея есть не что

иное, как обоснование видимой, осязаемой, живописно-пластической и блестящей

действительности ею же самой, без возведения ее к каким то еще другим более

высоким началам.

Чем больше поэт сосредоточен на блестящей видимости и чем меньше вникает в ее

внутренние и научные закономерности, тем большее значение приобретает для него

судьба. Поэтому эстетика судьбы у Гомера есть не что иное, как эстетика его довлеющей

себе и блестящей действительности природы, общества и богов. Учение о судьбе есть

первая в истории материалистическая философия, потому что возводить к судьбе – это и

значит обосновывать всю непонятную стихийную действительность на ней же самой,

причем философия эта создается пока еще в пределах мифологического мышления.