Гомер

немного тронут соблазнами субъективизма. И потому свою идею вечного возвращения он

овевает грустными эмоциями, так что и здесь строгого эпоса не получается, а получается

лирически взволнованная, хотя все еще страшно сдержанная мысль о роковой

незыблемости закона вечного возвращения. Вот что можем мы прочитать в «Илиаде» (VI,

146-149):

Сходны судьбой поколенья людей с поколеньями листьев:

Листья – одни по земле рассеваются ветром, другие

Зеленью снова леса одевают с пришедшей весною. [167]

Та же самая мысль, но только еще более глубоко и безотрадно выражена Ахиллом в

его словах к Приаму, где он общечеловеческое чередование счастья и несчастья возводит к

абсолютной непреложности космических закономерностей, которая является для него,

конечно, прежде всего Зевсом (Ил., XXIV, 525-533):

Боги такую уж долю назначили смертным бессчастным, –

В горестях жизнь проводить. Лишь сами они беспечальны...

Глиняных два кувшина есть в зевсовом доме великом,

Полны даров, – счастливых один, а другой – несчастливых,

Смертный, кому их, смешавши, дает молневержец Кронион,

В жизни своей переменно то горе находит, то радость,

Тот же, кому только беды он даст, – поношения терпит,

Бешеный голод его по земле божественной гонит,

Всюду он бродит, не чтимый никем, ни людьми, ни богами.

Сквозь эту лирику, сквозь сдержанную грусть подобных поэтических образов у

Гомера ясно проступают суровые контуры стародавнего строгого эпического стиля,

который знал это вечное возвращение без всякой лирики и без всяких сентиментов*).

е) Эпическое спокойствие не мешает изображению героических подвигов, а

является его основой. Наконец, еще один штрих, и наша характеристика внутренней

стороны эпического стиля будет закончена.

Дело в том, что самый этот термин «эпическое спокойствие», столь часто

употребляемый в истории и в теории литературы, может вводить в заблуждение и, в

частности, может побуждать к неправильному и совершенно уродливому представлению

об эпическом героизме. Эпический герой – это вовсе не тот герой, который только спокоен

и больше ничего, который нигде и никак не волнуется, никуда и никак не стремится, ничем

и никогда не беспокоится.

Эпическое спокойствие это вовсе не есть отсутствие подвигов и даже катастроф, а,

наоборот, оно только и может возникнуть в связи с этими подвигами и после таких

катастроф. Наилучшим примером такого эпического героя у Гомера является прежде всего

Ахилл. Хотя его личность и очень сложна, тем не менее одна великая особенность

строгого эпического героя свойственна ему совершенно безоговорочно. Эта особенность

есть чувство своей собственной роковой предопределенности, которая соединяется с

бесстрашной готовностью подвергаться любым опасностям жизни. Ахилл, прекрасно зная

свою близкую гибель, совершенно бесстрашно вступает в сражение, так что

предопределение рока не только не пугает его, но, наоборот, оно-то и делает его

бесстрашным, ибо в данном случае у него нет никаких своих собственных планов и

намерений, кроме тех, которые назначены ему судьбой. Он не убегает трусливо от судьбы,

но, подчиняясь ей, он тут-то как раз и выявляет свое глубочайшее «я», [168] тут-то как раз

и становится великим героем. Он спокоен и устилает все поле сражения бесчисленными

трупами врагов, так что даже река не могла протекать спокойно по-прежнему. С таким же

великим спокойствием убивает он сына Приама Ликаона, слишком молодого героя, почти

еще мальчика, еще не обладающего этой эпической мудростью и потому пламенно

молящего о пощаде, ведь сами боги назначили ему раннюю смерть от руки Ахилла (Ил.,

XXI, 46-48). Ахилл говорит Ликаону, что и сам он, Ахилл, – сын богини, а все же должен

погибнуть молодым и прекрасным на поле сражения, и что поэтому нечего сетовать и ему,

Ликаону, на такое же определение судьбы (Ил., XXI, 109-113).

ж) Итог. В отношении внутренней стороны эпического стиля можем сказать, что

она есть уравновешенно-созерцательное спокойствие, возникающее в самом