Гомер: «Илиада» и «Одиссея»

Несмотря на то, что Гомер и был, возможно, «величайшим» и наделённым «божественным даром» в глазах Сократа (или, скорее, Платона, вложившего восхваления в уста Сократа), его сочинения всё же представляли собой дилемму для философии. Платон в своём «Государстве» проводит аналогию между строем души человека и типом общества, в котором он живёт. Общественный строй с его делением на три категории (философов-правителей, воинов и торговцев) он рассматривает как некое отражение свойственных человеку потребностей — в умственной деятельности, доблести, а также насыщении (хотя, конечно, это лишь грубое упрощение гораздо более сложной социально-политической теории Платона[47]). В идеальном государстве недопустимо существование тех, кто описывает мир ложный, несуществующий, вымышленный: продукты труда людей, создающих образы образов, не есть истина и потому не должны иметь места в мире абсолютной справедливости. Например, образ ложа в искусстве — на полотне или в литературном произведении, — это всего лишь пустая копия реального ложа, а истинно только реально существующее, ибо реальность воплощает замысел божества. Даже таким мастерам, как Гомер (и здесь Платон выступает против самого почитаемого им поэта!), нет места в идеальном государстве, ведь автор не только даёт жизнь ложным образам; он создаёт людей, чьим неправедным переживаниям мы сочувствуем, и богов, часто ошибающихся в своих поступках. По словам Платона, литература (и творчество Гомера как лучший из её плодов) питает человеческую слабость к размышлению над чужими несчастьями, восхищению смелостью и сопереживанию печали того, кто «пусть и будучи человеком достойным, предаётся неумеренно своему горю». Именно эта жажда человеческой души утоляется литературой, и, чтобы быть свободным от неё, следует «пренебречь поэзией в целом»; иначе «насытив душу жалостью к чужой беде, мы не сможем избегнуть жалости к собственной»[48].(«Вот какой ценой приходится нам платить за спокойствие, — говорит один из героев антиутопии Олдоса Хаксли «О дивный новый мир». — Рано или поздно приходится сделать выбор между счастьем и тем, что люди зовут высоким искусством. Мы принесли в жертву высокое искусство»[49].) Сократ утверждал, что высокое искусство более всего развращает человека, будь то человек плохой или хороший: предлагая мнимый духовный опыт — знание о мире, полученное из чужих рук, подавляет в нас стремление к самопознанию и самокритике. Мы думаем, что открываем самих себя, вглядываясь в образы Ахиллеса, Улисса, Гекубы или Пенелопы; мы опускаем руки, позволяя Трое пасть — ведь нам известно, что она всё равно обречена; мы не стремимся более попасть в Итаку — ведь мы знаем, что в конце концов волны сами принесут нас туда.

Сократ считал, что труды Гомера не были написаны, чтобы воспитывать: Гомер не знал, как сделать человека лучше, так как, не обладая реальным знанием, обладал лишь искусством подражания, и именно поэтому его современники не принимали его творчество всерьёз. Сократ спрашивает: разве могли Гомер и другие великие поэты «помочь человечеству достичь совершенства?» Разве их современники «дозволили бы Гомеру и Гесиоду странствовать по миру со своими песнями? Разве они не пытались бы удержать певцов, дорожа ими больше мирских благ, вынуждая великих поэтов оставаться рядом? А если бы им это не удалось, разве не последовали бы они за своими кумирами повсюду, пока дух великих не стал бы и их духом?» Должно быть, осмысляя эти слова, Платон не осмелился высказаться относительно них, поскольку помнил, какая кончина ждала его учителя, лучшего из всех, приговорённого к смерти тем самым обществом, которому он так самозабвенно служил. Несомненно, Платон, знал (да и все творцы знают об этом): общество, пусть и поощряющее людей искусства жалкой милостыней пособий и премий, никогда не чтит и не вознаграждает должным образом тех, кто силой своего воображения и своим талантом пытается сделать нас лучше. Люди всегда и везде ценят золотые безделушки больше мастерства ювелира. Так, во всех диалогах Платона Сократ предстаёт спорщиком, который смело следует аргументам и развивает нить спора, куда бы та ни привела, ничего не утверждая наверняка, не приходя ни к каким непререкаемым истинам. «Я не могу согласиться с тобой», — говорит Гиппий Сократу в одном из диалогов. «Я и сам не могу с собой согласиться, любезный Гиппий; однако, как мне кажется, это утверждение и есть вывод, который следует из нашего с тобой спора»[50], — отвечает Сократ, даруя мыслям абсолютную свободу.