Гончая

Корни деревьев цеплялись за почву, замирала жизнь в озерах, снег падал где-то на западе и закрывал собой серый камень дольменов и пожухлую траву. Так же, как в ночь, когда мы встретились впервые.

— А ты думала, конец мира и времени — это упавшие с неба звезды и луна, которую сожрет великий волк? — спросил я, не открывая глаз. — Нет, Адельхейд. Наше время заканчивается там, где закончимся мы. И дальше все продолжится — просто без нас. Без нас — и иначе, чем мы привыкли. И, может быть, иногда действительно лучше быть смертным, потому что там, в этом новом времени, ты не найдешь себе места. Она посмотрела на меня — и я понял, что было в ее взгляде. Печаль. Та же, что ела мое сердце с той поры, когда мир изменился слишком сильно, чтобы все еще быть моим. Та же, что появилась, когда душа моя, разбитая на осколки, собралась заново — чуть другой, но все еще моей.

Слишком человеческой.

Чтобы вернуть себе себя мне нужно было только одно слово. Правильное слово, сказанное в правильный момент.

— Ты что, правда хотела жить вечно, Адельхейд?

— Нет, — она покачала головой. — Я хотела не умереть юной. Но ты дал мне больше, чем я способна была прожить.

— Я не обещал, что жизнь твоя будет счастливой, и легкой жизни тоже не обещал.

— И вечной не обещал, — кивнула она, став удивительно серьезной — и очень усталой. — Я видела больше, чем смертная женщина должна была увидеть, и больше, чем смертное сердце способно вместить в себя боли, было на моем пути. Золото правда меркнет, когда не способно спасти твоего ребенка. А власть — это бремя не для всех. Да и власть, как ты видишь, не вечна, — горькая усмешка легла на ее губы. — Я готова стать твоей гончей, лорд ноябрьской ночи, потому что в этом мире ничего не держит меня.

Так вот, о чем она тосковала!

— Я убил твоего отца, — напомнил я.

Потому что ждал от нее чего угодно, кроме этого.

— Мой отец убил мужа моей матери, — Адельхейд пожала плечами. — И свел мою мать в могилу. В те времена, мой господин, были другие нравы, а кровь за кровь не мне с тебя спрашивать и не сейчас. И не за барона Рейнхарда, не способного удержать ни меч в ножнах, ни язык за зубами. Нет, господин мой, прекрасный владыка первого снега, я знаю, кем был мой отец — и я не виню тебя.

Она замолчала. И замерла, напряженная, как тетива.

Я тоже замолчал.

Я думал о стае, в которой псов становилось меньше. И о том, что через месяц не будет праздника в чертоге старшего моего брата, короля Падуба. И о том, как пахло дымом от костров без малого четыре века назад — и как ворочалось в Безвременье нечто, и как было от этого страшно.

А будет — страшнее.

— В моей стае нет места новой псице, — сказал я.

Адельхейд испуганно моргнула.

— Потому что у меня скоро не будет ни стаи, ни охоты, и самого меня тоже не будет. Не будет ни моих братьев, ни мира, в котором мы жили. И я, дева Адельхейд, тоже не хочу умирать — вот так. Бремя власти, — напомнил я. — Его выдерживают не все, а моя власть заканчивается, потому что в узор судьбы вплетена новая нить. Не моя.

Моя — истончалась, и не было рядом того, кто смог бы ее переплести иначе, как сделал когда-то давно.

Никого — кроме меня.

И кроме Адельхейд, судьба которой сплелась с моей, как кусты роз над могилами влюбленных.

— Останешься ли ты мне добрым другом, Адельхейд, и разделишь ли со мной остаток времени в смертной жизни?

Она посмотрела на меня недоверчиво, совсем как тогда, среди дольменов.

— Но разве…

— Все возможно, — ответил я на ее вопрос, повисший в воздухе, как горький полынный дым. — Если мир готов к этому или если воля твоя сильнее мира. Я не пытаюсь выиграть у судьбы, Адельхейд. Я пытаюсь сложить красивый узор. Пока еще могу это сделать.

Она посмотрела на меня, а потом на темное окно — свечи почти догорели, и мы стояли здесь, в полумраке, отделенный от холодной осенней ночи двумя тонкими стеклами — немыслимая роскошь четыре века назад!

Безвременье заворчало, чувствуя, как я ускользаю от него, и ветер ударил в стекла так, что те задребезжали.

— Да, — сказала Адельхейд. — Я останусь тебе добрым другом. И тебе, и твоей стае. Но смертную жизнь ты пройдешь сам, господин открытых дверей.

— Вот как? — удивленно переспросил я.

— Это месть за сны, — ответила она. — Ты же не думал, что я не пойму, почему мне снится охота?

— Достойный ответ, — усмехнулся я.

И назвал ей свое имя. То, старое имя, которым меня звали когда-то давно. То, которое могло бы вернуть меня самому себе, если подкрепить его правильным обещанием. То, которое знал ее отец — и не назвал ей, хотя и раскрыл много других моих тайн. Потому что за это имя я убил бы и старого барона, и его жену, и всех его детей, а тех, до кого не дотянулся, проклял бы до конца времен.

В те времена, когда у меня было достаточно власти, я убивал и за меньшее.