Гончая

Гончая

Глава 1

И время исчезло, как прежний мой образ исчез…

Уильям Батлер Йейтс

Снег выпал ночью, робкий, как влюбленный юнец.

Выпал — и не растаял.

Тонкое белое покрывало легло на землю поверх бурых листьев, серебром украсилась выцветшая трава, и на серых камнях тоже лежал снег, прикрывая мхи, которыми камни зарастали вот уже который век.

Что это было — могилы ли, древнее ли святилище с алтарным камнем, на котором приносили жертвы кровавым богам Темных времен — никто уже не знал. Если кто и лежал в земле, в глубине под серыми крышками дольменов, этот кто-то давно сам превратился в землю и корни проросли его, давая жизнь молодым дубкам, бузине и ветренице.

Не было в этом месте ни силы, ни чудовищ, только тишина, глубокая, как могила чернокнижника — таких закапывали на совесть, чтобы не восстал злобным духом в посмертии. И в этой тишине пряталось куда больше, чем в темных лесных глубинах, на перекрестках или около широких грибных колец, излюбленного знака границы. Больше, чем в туманах, больше, чем в полуночной мгле.

Потому она и пришла сюда. Умница.

Где еще взывать к тому, кто правит Безвременьем? К тому, кто ведет за собой вереницу заблудших духов — от первого снега, прикрывшего землю, как саван — кости, и до костров Йоля, способных если не растопить снег, то согреть на время ледяное сердце зимнего короля? К тому, кто не жив, не мертв, не человек и не дух, не колдун человеческий, потому что колдунам человеческим жизнь и смерть не подчиняются?

И не сид — потому что дивный народ смерти не ведает, только Безвременье, тусклое, как вдовье платье, как предзимнее солнце, как утро после похорон.

Если звать его, владыку границы, короля Самайна, то здесь — среди серых камней, ранним утром, в сизых сумерках ноября.

Нож разрезал ладонь — кровь упала на снег, алая, как ягоды боярышника.

Нож был хороший, острый, из заклятого железа, с рябиновой рукоятью. С таким только на нечисть и ходить, главное, не потерять по дороге.

Девушка — девчонка почти, смелая дурочка — не потеряла. Она стояла, зажимая рану второй ладонью, сама бледная, как покойница, в шерстяном плаще поверх простого платья. Стояла — и смотрела в глубину чащи, широко распахнув глаза.

Лет ей было мало — по человеческим меркам, а по иным меркам ее мерить не стоило. В таком возрасте ждут или свадьбу, или первенца от любимого мужа, готовят детское покрывальце и обереги на колыбель — от Ольхового короля и его слуг. В таком возрасте набираются женской силы и мудрости: девичество уже проходит — а до зрелости еще долго, живи себе, люби и храни очаг. А эта — нет, эта стояла с ножом в кругу дольменов и шептала слова. Правильные слова.

Кто бы ни научил ее этим словам — он знал свое дело хорошо.

Поэтому я вышел из-за сумрачного полога, но пока не позволил ей себя увидеть.

Пахло шалфеем и полынью — у ног девчонки курился тонкий, невидимый в сумерках дымок. Значит, не только нож и слова у нее были правильными, но и связку душистых трав она собрала со знанием дела.

Что там еще? Амулет за воротом? Кристалл кварца в кармане фартука? Вязь рун, вышитая на поясе, чтобы этот пояс никто с девки без ее разрешения не сорвал?

— Ведьма, — выдохнул я.

Она скорее почувствовала, чем услышала мой голос, и вскинулась, как напуганная кошка.

— Тот, кто стоит у границы, — произнесла она сбивающимся шепотом. — Тот, чей конь оставляет отпечаток копыт на первом снегу. Тот, кому светит тусклое солнце, Владыка Безвременья, явись же, к тебе взываю!

Взывала она, надо сказать, неуверенно. Не так, как опытные ведьмы. И щупальца воли, тянущиеся ко мне, тянулись робко, наощупь, и увернуться от них было легко.

Я увернулся — раз, второй, третий. Я вышел из-под защиты рощи и прошел между дольменов — в углу зрения девчонки-ведьмы, еле заметный, как тень.

Она, наконец, замолчала и застыла, словно поникла.

Чего она ждала, интересно? Что я буду пугать ее, превращаясь то в пса с оскаленной пастью, то в оленя, раздуывающего ноздри от гнева, то в чудище, каких свет не видывал? Или что явлюсь по первому слову и с радостной улыбкой распахну объятия — здравствуй, красавица, вот я он, что теперь будешь делать?

Не явиться я не мог — она сделала все верно, а мой гейс запрещал мне не отвечать на просьбы, высказанные по правилам. К моему счастью эти правила знали немногие — и приходили просить лишь от отчаяния, потому что за любые чудеса я брал плату — по своему усмотрению, и то требовал другой мой гейс.

Я подождал немного — сумерки посветлели настолько, что можно было разглядеть оттенок плаща, в который куталась ведьма, — и вышел к ней по-настоящему.

— Не меня ли ждешь, красавица? — спросил я.

Она, вскрикнув, обернулась — мелькнули темные кудри, черный провал распахнутого в изумлении рта, нож тускло сверкнул в руке — вторая все еще висела плетью, испачканная кровью. И снова застыла, рассматривая меня с тревогой и недоверием.