Гончая

Рассыпчатый, колкий, обжегший ладонь холодом.

Мир светлел, пусть и медленно, и я видел, что плащ на моей ведьме синий, тяжелый, подбитый дорогим собольим мехом.

***

Ее звали Адельхейд, она была ублюдком старого барона – ублюдком признанным, старик Рейнхард ее даже в свиту своей третьей жены ввел. Отсюда и плащ, и тонкие кольца на бледных пальцах, и ровная белизна кожи, и характер этот — с гонором, как у батюшки, который ничьей власти на этих землях признавать не хотел, пока не находила сила на силу.

Я уважал барона и уважал его власть, пусть даже знал, что он жаден был и до грабежей, и до порчи девок, по согласию или нет. На гербе у него была червленая лисица, бегущая по серебряному полю, а в стенах замка висело не счесть охотничьих трофеев — и лисы, и олени, и кабаны, и волки, и барсуки находили свою смерть от руки барона.

Трофеи другого рода он напоказ не выставлял, но я их видел. И драгоценные золотые блюда, привезенные с юга. И чаши из кости чудовищ, инкрустированные серебром. И книги, которые старик Рейнхард берег пуще своих дочерей, пусть и не мог их прочитать — они были написаны на языке пустынных кочевников или древних философов с южного побережья. Он знал цену золоту, верности и знанию, знал — и умел этим выгодно распорядиться.

Я не удивился тому, что Адельхейд есть. Я не удивился даже ее имени — баронские ублюдки, признанные им, были на полступни благородны. Я удивился тому, что она пришла и тому, о чем она просила здесь, на границе ночи и утренних сумерек, в кругу серых камней, которые были старше рода ее отца, старше меня, старше рощи за нашими спинами.

— Я умру, — сказала дева Адельхейд.

Рука ее сжала ворот плаща.

— Все вы умрете, красавица, — ответил я беспечно.

Ветер, послушный ветер, не отлетал далеко. Я слышал в нем отзвук колокольного звона за лесом, и шорох, с которым метла скребет прутьями о камни и доски во дворе замка, и хлопанье дверей, и лошадиное ржание, и поскуливание щенков, народившихся в овине.

— Я умру раньше, чем мои сестры и мачеха, — она отвела взгляд, хотя до того смело смотрела мне в лицо. — Хотя моя новая мачеха младше меня.

Я вздохнул и взял ее за руку.

— Я мог бы снять проклятие, дева Адельхейд, — сказал я, водя пальцем по ее ладони. Девица вздрогнула и попыталась отдернуть руку, но я не позволил. — Но тебя не прокляли. Это не магия, не злая людская или нелюдская воля, — порез под моими пальцами затягивался тонкой-тонкой кожицей. — И не болезнь, подверженная лечению. Это судьба, Адельхейд, горькая, не спорю, но это путь, который тебе предначертан.

Она вхлипнула, но руки не отдернула, как доверчивый ребенок, испуганный тьмой за окнами.

— Но я родилась здоровой, — прошептала Адельхейд. — В хороший, сытый год!

Я вздохнул.

— Ни год, ни здоровье тут ни при чем, — сказал я, глядя на нее снизу вверх, потому что когда я сидел на камне, дева Адельхейд была выше меня на две головы.

— Но это так несправедливо! — воскликнула она и отдернула руку.

Из напуганного ребенка она стала вдруг капризной девицей, дочерью барона Рейнеке, такой же гордячкой, как он сам.

Правда, к своим почтенным годам старый лис к несправедливости мира привык и даже приумножил ее в меру своих скромных сил.

Будь я не тем, кто я есть, не умей я смотреть глубже, чем просто один из сидов, пожалуй, решил бы, что за грехи отца мир взял с его дочери — и обрек деву Адельхейд на гибель: не успеет толком расцвести, как завянет. И не будет ни мужа, ни детей в колыбели, ни своего дома — подальше от баронского замка, в тенистой лесной глуши.

Об этом она жалела и этого жаждала.

Но Безвременье шептало, что те, кто прял эту жизнь, узор уже заложили.

— Мир вообще несправедлив, Адельхейд.

— Я знаю, — голос ее вдруг стал спокойным. — Потому и пришла к тебе, повелитель осенней бури. Я слышала, — она сглотнула и откашлялась — видимо, от волнения во рту пересохло. — Я слышала, что ты умеешь договариваться и со временем, и с Великим Жнецом, и даже нити судьбы можешь переплести так, что лягут они по-новому!

У нее был хороший осведомитель. Хороший, но не лучший.

— Могу, — сказал я. — Но захочу ли?

В светлеющем мире на лице девы было видно изумление.

Часто ли отказывали ей, дочери того, кто мог удовольствия ради захватить соседнюю деревню, потому что его свите не терпелось размяться, а до нового похода ждать было долго?

— Я не нуждаюсь ни в золоте, ни во власти, дева Адельхейд, — сказал я и поднялся с камня. — Ни в землях, ни в крови на алтаре. Ни в богатых тканях, ни в дорогих и редких травах. Ни в поцелуе, ни в ночи любви с прекрасной девой. Тебе не предложить мне цену, достойную этой услуги.

Я чувствовал, как в ней зреет отчаяние.

— Я прошу помощи, — прошептала она еле слышно, но ветер донес до меня звук ее голоса.

И я рад был бы помочь ей — и попросить назвать мне имя того, кто рассказал ей о нужных словах, чтобы призвать меня. Это стоило того, правда.

Но сколь бы ни было даровано мне могущества, всесильным я не был.

Поэтому я сказал:

— Ты заплатишь за нее больше, чем я возьму. Ты представляешь себе ее, эту помощь?