Гончая

Он льнул к ногам, глупый вчерашний щенок, еще не привыкшей к своре.

— Почему неожиданно? — спросил я. — Старый замок, старый лорд, пьяный сон и уголек, выпавший из камина. Материя имеет свойство разрушаться или сгорать, брат мой, владыка летнего полдня. А люди всегда умирают.

Он отпил из своего кубка — я знал, что там было светлое вино, пахнущее медом, — и покачал головой.

— Старику Рейнеке несказанно везло все эти годы, а тут вдруг не повезло, — принц Жимолость усмехнулся. — Все успели, все выжили. Кроме барона.

Пес заскулил.

— Значит, это судьба, — сказал я.

— Значит, судьба, — согласился мой названный брат. — А наша судьба — веселиться, пока горят огни Йоля. Так пойдем веселиться, печальный мой брат, владыка осеннего ветра. Время твоей службы прошло, а время моей еще не настало.

***

Дева Адельхейд не умерла — ее жизнь, переплетенная с моей, продолжилась и не угасла, не завяла, не истлела в могиле ни через три года, ни через пять. А через семь лет я, как и обещал, нашел ее и пришел за платой.

Она, конечно, не осталась у руин отцовского замка — может, поняла все, а, может, ее там уже ничего не держало. Но встретились мы у дольменов, у других, чуть западнее, почти на берегу моря. Снег выпал, закрыв сухую траву. Было слышно, как волны ударяются о скалы, как в небесной вышине свистит ветер, и тучи были низкими, и воздух был холодным и влажным. Полная луна пряталась и мир закрыла густая, туманная тьма.

Дева Адельхейд не изменилась. Почти. Взгляд стал другим, и в руке был уже не нож, а фонарь со свечой. Плащ она носила тоже другой — скромнее, а волосы заплетала в косу и обвивала вокруг головы строгой короной.

— Здравствуй, красавица! — сказал я. — Готова поведать мне о том, чем живешь ты и что радует твое сердце?

Глаза ее были печальны, но той печалью, которой есть, на что опереться.

И Адельхейд рассказала мне о том, что живет она в доме деревенской травницы, помогает роженицам и детям, и засматривается на одного из рыбаков — молодого красавца, а он смотрит на нее и, может быть, к концу зимы они договорятся.

Я слушал ее и улыбался, и чувствовал, как в моем сердце, некогда — простом человеческом сердце, расцветает тепло.

Того, кого она полюбила, поглотит морская пучина, но я не сказал этого. Я не обещал Адельхейд простой жизни — и счастливой не обещал, потому что жизнь человека полна бед и печали настолько же, насколько полна она радости. Мои братья, рожденные теми, кто они есть, того не ведали, а я — помнил. Тот, кто был до меня, кто передал мне корону и власть над безвременьем, говорил мне, что однажды я могу устать — и либо превращусь в стихию, бессердечную и страшную, либо сбегу, оставив силу и власть, откажусь от них, чтобы сохранить себя.

Адельхейд сама не знала, насколько мне была нужна наша с ней сделка.

И на берегу моря, в световом круге, очерченном ее фонарем, посреди густой тьмы, пахнущей солью и грядущей зимой, она говорила мне о младенцах, новорожденных котятах, о радости матерей, о том, как пахнет тесто для пирога, как правильно высушивать ягоды для отваров, как счастливы люди, когда в сетях достаточно рыбы, как свеж воздух после весенней грозы — а я впитывал это жадно, с большей жаждой, чем путник пьет родниковую воду в летний зной.

Я следил за ней и видел ее счастье, ее слезы, ее жизнь — и приходил к ней во сне, утешением или кошмарами. Это было жестоко и, пожалуй, даже ее отец поразился бы моему коварству, но Адельхейд была нужна мне, она была моим окном в человеческий мир — в мир, которого я, казалось, был лишен навсегда.

Я следовал за ней: из деревни у моря — в глубину острова, в город из серого холодного камня, где она перестала быть девой, когда вышла за купца — он был похож на ее отца, если бы в том было чуть меньше жестокости ко всему живому, такой же хитрец и пройдоха.

Каждое полнолуние после первого снега Адельхейд приходила к дольменам или на перекресток посреди пустоши. Каждый раз у нее находилось, что мне рассказать: про радость быть мужней женой, про ожидание первенца, про то, как богатство делает жизнь не счастливее, но проще, про нежность шелков и приятную тяжесть бархата, про дорогие специи, про музыкантов и про то, как она слушала рассказы мужа о странах у южного моря, где белый мрамор согрет жарким солнцем, а виноградные лозы оплетают высокие стены.

Мне хватало ее радости на семь лет — и даже чуть больше.

Потому что мне тоже снились сны.

Я видел жизнь Адельхейд — видел, как рождались ее дети, как множилось богатство ее мужа, как сама она взрослела и обретала хитрую лисью стать. Иногда я был Адельхейд: сердце мое исполнилось печали, когда ее первенец умер, упав с лошади, и когда им с мужем пришлось бежать из города, бросив все, что было нажито, потому что граф, правящий серым городом людей, позавидовал купцу и возжелал его жену, слишком красивую для своих лет.

Так у меня появился еще один пес — трусливый и бестолковый, а Адельхейд поняла, что мир вокруг меняется, а она — нет.

***