Гончая

Черная смерть пришла в этот мир с юга, на кораблях торговцев. Пришла — и поселилась надолго. Я не помнил такой жатвы, да что я — весь мир такого не помнил. Безвременье волновалось, там, в его глубине, двигалось что-то огромное, неведомое, страшное, как небесная бездна.

Принц Жимолость в то лето спрятался в глубине леса, у Ольхового Короля, а Король Падуб в ту зиму молчал и у костров его не было ни веселья, ни привычной нам жестокой радости.

Черная смерть не могла бы убить кого-то из нас, но она нас коснулась — мазнула крысиным хвостом, вороньим крылом ударила, забилась в ноздри дымом от костров, на которых сжигали умерших и безнадежно больных.

Их было много — так много, что я вдруг подумал: а что, если мир устал от людей? Устал от зловония их городов, от иссушающего поля земледелия, от склок и мелких войн, от сожженных лесов и затравленных лис? Что, если мир заворочался, как великан, на плечах и спине которого выросли человеческие деревни в старой легенде, заворочался, проснулся — и стряхнул со своей спины незваных поселенцев? Или новый бог, рожденный на востоке пять веков назад, милосердный Иса, все же прогневался и рассказал своему небесному отцу о том, что народ его не спасти — и отец его наслал на людей крыс и ворон, как некогда, говорят, насылал и потоп, и саранчу, и прочие казни?

Костры горели везде — весь год — и то были не радостные костры праздников, а очищающий и скорбный огонь.

Муж Адельхейд, один из тех, кому принадлежали корабли, везущие с юга смерть, умер в первый же чумной год. Сыновья ее продержались чуть дольше. Жены ее сыновей спрятались в монастырских стенах, забрав с собой внуков Адельхейд, и там, под защитой святых сестер, за горьким полынным дымом, за ароматами масел, за шепотом молитв они отсиделись и смогли выжить, пусть и не все, но в дом свой в городе уже не вернулись.

Город сгорел, дом сгорел вместе с ним, когда Черные братья выжигали заразу и крыс.

Адельхейд снова вышла из огня невредимой — и след ее потерялся для всех, кроме меня.

Ей было тогда восемьдесят пять по человеческим меркам.

И в тот год мы впервые не встретились у дольменов — Адельхейд не могла бы дать мне ничего, кроме собственной скорби.

***

Королева Глориана взошла на трон через тринадцать лет после того, как отгорели костры Черной смерти.

Была она некрасива — бледная, как поганые грибы, растущие в чаще леса, с волосами цвета ржавчины и лицом вытянутым, что лошадиная морда. Она была умна — достаточно, чтобы водить за нос своих советников и стравливать их друг с другом, пока при дворе не осталось никого, кто хотел бы видеть в ней, выжившей младшей дочери Кровавого Генри, куклу, которая слушается, когда ее дергают за ниточки умелые руки кукловода.

Мой брат, принц Жимолость, благоволил Глориане. То ли ему нравилось то, как при ней разрослись сады в Лондре, столице наших островов, и в садах тех нашлось место для его отдохновения. То ли ему нравилась музыка и танцы, живопись и комедии — а при Глориане малые искусства расцвели не хуже садов. То ли она принесла ему щедрую жертву: я видел при дворе брата маленького человеческого мальчика, волосы у него были ржавые, а кожа бледная, как кость.

Я слышал, что она благоволила и другим искусствам — алхимии, математике, философии, изучению свойств растений и камней, лекарскому ремеслу и много, много чему еще, и страна при ней процветала.

Богатый двор Лондры при Глориане был полон — и не только людей можно было встретить в стенах дворца. Брат мой, герцог Гиацинт заглядывал сюда в мае, а леди Наперстянка, говорят, лично давала советы королевскому лекарю. Даже Король Падуб хвалил зимние праздники при дворе Глорианы, и пряное вино, что согревало не хуже крови, и музыку, и танцы, и отблеск огней в зеркалах и хрустальных подвесках.

И была при дворе Глорианы некая Адель Хидден, красавица, каких поискать.

Так мы и встретились снова — не осенью, но зимой, спустя долгие годы, когда я не требовал уплаты долга, потому что сам не знал, получу ли я что-то, кроме мнимой радости, горькой, как полынный дух. Но мы встретились — почти случайно, потому что я и не думал снисходить до людского мира иначе, чем воем ветра в конце осени, от которого ноют старые раны, что души, что тела. Мы встретились, потому что брат мой, Король Падуб, поспорил, что вино и музыка смогут развеять мои печали не хуже, чем зов охотничьего рога в былые времена, и я согласился — из отчаяния больше, чем от азарта.

Движения танцев были непривычно строги — еще один признак того, что мир изменялся, платья дам — тяжелы от вышивки, пахло вином, огнем и можжевельником, венки из которого висели над залом. Лица наши скрывали маски, но я узнал Адельхейд по глазам — а она узнала меня и не испугалась.

— Здравствуй, красавица, — сказал я, удерживая в танце ее руку, чтобы Адельхейд не сбежала. — Расскажешь мне, что радует твое сердце?

Она ответила не сразу: танец развел нас прежде, чем нашлись какие-то слова. Но мы встретились через три такта, через девять ударов сердца Адельхейд, и когда мы встретились, она начала свой рассказ.