Гончая

Она помотала головой, полная сомнений и страха. Глаза Адельхейд были распахнуты так широко, словно она увидела свою смерть перед собой — и по-настоящему испугалась.

Единственная вероятность, дарованная ей, ускользала — это правда было страшно. От этого веяло тем, что прятало в себе Безвременье: жгучим холодом Великой Пустоты.

— Узоры судьбы — тонкая работа, — сказал я. — Переплетать их нужно умело, нить к нити меняя направление линий так, чтобы казалось — все так и задумано. Иначе мир не примет новый узор, отторгнет его, срастит неправильно, как сломанную кость, которую слишком слабо стянули повязкой.

— Но стянули же! — сказала упрямая девчонка.

— И оставили человека калекой.

— Но оставили, — она нахмурила брови — совсем как ее отец при первой нашей встрече, когда я поспорил с ним, что он меня не перепьет.

— Если я изменю твою судьбу, но не впишу новый узор в полотно мира, Адельхейд, мне придется забрать тебя с собой. Превратить в гончую или в ловчую птицу. Или сделать одной из теней в моей свите.

— Но я продолжу жить? — спросила она.

— Это сложно назвать жизнью. Ты продолжишь быть. Но станешь кем-то другим.

Чем-то другим — как я сам однажды стал.

Она задумалась, глядя на меня серьезно — вот такого выражения я у старика Рейнхарда никогда не видел! — и приложив палец к сомкнутым губам.

Полным, изогнутым, как лук, чуть побледневшим от холода, но все еще — сочным.

Стало совсем светло, и я видел их цвет — что лепестки дикой розы.

Мать ее была красавицей.

— Я согласна, — сказала она. — Стать гончей в своре или ловчей птицей на твоей руке, владыка первого снега. Если ты ошибешься, помогая мне.

Я рассмеялся.

Это было сказано так самоуверенно, словно это я был должен ей, а не она пыталась со мной договориться о спасении.

— И у тебя может не быть ни любимого мужа, ни колыбели, ни домика в тенистой чаще, — сказал я, приблизившись к ней, чтобы взять за подбородок и заставить посмотреть себе в глаза.

Рассвело достаточно, чтобы я увидел, что глаза у Адельхейд глубоко синие, почти как отраженное в зимнем озере небо.

— Ни семьи, ни славы, ни богатства, — продолжил я. — Потому что нити лягут иначе, чем их задумали, и ни я, ни кто-то еще не в силах направить их туда, куда ты мечтаешь. Только туда, куда ты можешь попасть отсюда. Из этого мига, из этого места.

— А что взамен?

Она смотрела мне в глаза с надеждой и почти без страха передо мной.

— А взамен, дева Адельхейд, ты скажешь мне, кто научил тебя нужным словам, — я наклонился и прошептал это. — И не соврешь. Это будет достойная плата мне. А плату миру за изменения мир возьмет с тебя сам.

Она моргнула и попыталась что-то сказать, но я прижал палец к ее губам, призывая к молчанию.

— Снег выпал и не растаял, — сказал я. — Самайн будут праздновать через три дня, когда луна нальется светом и засияет в полную силу. Тогда я приду к тебе, дева Адельхейд, приду сам, и скажу, был ли мир достаточно податлив, чтобы от тебя перестало разить умиранием. И тогда — и только тогда — ты скажешь мне имя предателя. А если соврешь, — я наклонился еще ниже, так, чтобы мое дыхание коснулось кожи на ее шее. — Если соврешь, то будешь не гончей, а ланью, и я буду гнаться за тобой каждую осень, пока не закончится этот мир.

***

К полнолунию на озерах застыла тонкая пленка льда, деревья сбросили последние листья и воздух стал холодным и звенящим. Врата открылись. Мы получили право бродить меж людьми — и я пользовался им беззастенчиво. Крепкий горьковатый эль и раннее вино, огонь в очаге трактира и огонь костров на площади и в опустевших полях, музыка и танцы, человеческое тепло — все то, по чему я тосковал в чертогах Безвременья, все то, что я хранил глубоко в своей памяти, было позволено.

Я помнил о своем обещании и нашел деву Адельхейд, когда она смотрела со стены замка на огни праздника.

— Здравствуй, красавица, — сказал я — и она, вздрогнув, обернулась.

Она ждала меня, хотя боялась, что я не приду. Сделка не была заключена по всем правилам, я мог обмануть ее, а мог, как мои братья с иной стороны мира — беспечно забыть о человеческом времени и явиться не в эту ночь, а в такую же через десять лет, когда дева Адельхейд уже превратилась в кости, обтянутые истлевшим саваном.

— Здравствуй, — сказала она, — лорд охоты.

Имени моего она не произносила, истинного имени, но она его знала — раз знала правильные слова, чтобы позвать меня.

— Я переплету узор твоей судьбы, — сказал я, подходя ближе. — И дам тебе время. Столько времени, сколько захочешь.

Внизу было многолюдно, а здесь — только мы и ветер. И огромная желтая луна над нами — света ее хватало, чтобы выхватить из мрака очертания холмов, и пустоши, и серебристую ленту реки, рассекающую рощу вокруг дольменов — там, где мы с Адельхейд встретились.

Где она посмела позвать меня.

— И я не стану гончей?

— Не станешь, дева Адельхейд. Но сделка есть сделка, а значит — ты будешь мне должна.

И я поправил тугой локон ее волос, выбившийся из-под капюшона плаща.

Адельхейд нахмурилась:

— Я обещала тебе назвать имя…

— Предателя, да, — я улыбнулся. — И я не отступлюсь от этого. Но я хочу кое-что еще.