Гончар из Модиина

Утром Шауль неожиданно пошел к Апеллесу. Встреча оказалась более длительной, чем предполагалось, но когда Шауль вернулся, он был доволен и велел бить в бубны и играть флейтистам. Их громкие звуки смягчались и связывались мелодией лиры. Гости пели.

Знакомые мелодии, сохранившиеся в Иберике со времен возвращения иудеев из Вавилонии, вызывали щемящие чувства чего-то родного, хотя и давно забытого.

Шифра, обладавшая красивым голосом, тихо подпевала. И когда её голос услышал Шауль он, остановил веселье и попросил Шифру спеть что-нибудь из песен Иудеи. Она отказалась, но Шауль был настойчив, он стоял перед Шифрой, склонив голову, как бы ожидая приговора. И Шифра согласилась.

Она пела о тенистых садах Иудеи, где зреют сладкие плоды инжира. О весеннем цветущем миндале, о виноградных гроздьях, дающих труженику сладчайший сок, чтобы наслаждаться им и благодарить Всевышнего за его щедрость.

От чувств, рожденных песней-импровизацией, Шифра побледнела, из-под широкой светлой ленты, охватывающей её голову, выбились пряди непослушных смоляно-черных волос, в медовых глазах трепетали отблески зажженных факелов. Она была прекрасна.

Шауль ни на секунду не отрывал пристальный взгляд от поющей. Потом порывисто встал, подошел к Шифре и торжественно произнес:

– Мы ехали к нашему другу, а встретили здесь родную семью.

Эста не поверила своим ушам. Неужели это говорит её брат? Молчаливый, вечно сдержанный, он вдруг превратился в восторженного юношу. И она с надеждой и замирающим сердцем посмотрела на Шифру: "Неужели это судьба брата?"

Изредка песни прерывались ритмичным соло бубнов и тогда в возникающий вокруг костра круг, выходили кузены Эсты, воины, слуги. Они поднимались на кончики пальцев ног, обутых в тонкие кожаные чулки, и, подобно вихрю, неслись в самозабвенном танце.

Три дня и три ночи двор Эльазара привлекал внимание жителей Модиина. После длительной ночной тьмы яркими казались масляные факелы, зажженные во дворе горшечника. Их дополнял огонь больших костров, на которых дымились туши жарившихся коз и баранов.

Три дня и три ночи, пока Эста гостила в доме Эльазара, были праздничными для всех жителей селения.

Завистники и сикофанты, впрочем, как и обычные односельчане, не могли понять, почему молчат власти, всегда суровые и беспощадные.

Здесь происходили события, за которые Апеллес тяжело наказывал и казнил людей, но в эти три дня и три ночи, все было по-иному, казалось, что палач оглох и ослеп, что наступили райские времена.

Видя, что власти бездействуют, завистники и сикофанты сами присоединились к пирующим и с удовольствием уплетали, жареную баранину – редчайшее по тем временам угощение. К тому же это угощение было приготовлено по всем правилам иудейского кашрута и раздавалось щедрой рукой всем, кто в эти дни заходил во двор горшечника.

Эльазар также не понимал причину молчания Апеллеса. Был озабочен и напряжен. Он все время поглядывал в сторону крепости на Титуре, ожидая нападения.

Видя это, к нему подсел распоряжавшийся весельем Шауль и сообщил, что вручил наместнику небольшой подарок, который окупил все зажженные и еще не зажженные факелы.

– Дело в том, друг и брат мой, – говорил Эльазару Шауль, – что Апеллес когда-то посетил Эфирику. Он возглавлял отряд воинов, которому было поручено отобрать для царской кавалерии сотню лошадей, закупив их у коневодов Иберики, славившихся на всю Ойкумену.

И когда этот всевластный чиновник с завистью посмотрел на моего великолепного коня, стоявшего во дворе крепости, – с улыбкой рассказал Шауль, – я передал ему поводья, нижайше попросив, принять подарок от моего отца, который хорошо помнит, гекатонтарха Апеллеса.

Апеллес оторопел:

– Кто твой отец? И почему я должен его знать?

– Я – сын Сусана бен-Ахава, известного коневода, который имел честь продать тебе сотню породистых лошадей…

Апеллес, насупился, о чем-то долго думал, наконец, произнес:

– Не тот ли это иудей – конезаводчик из Иберики? – И с явным подозрением, посмотрел на Шауля: – Известно, лошади там хорошие. Таких рысаков, как в Иберике, я не видел даже в Македонии.

– Возможно, Апеллес заподозрил, что я знаю о взятке, которую он получил за особое внимание к конезаводу именно моего отца.

– В греческой армии за крупные взятки, а это были две превосходные лошади, казнили, – тихо, чтобы услышал только Эльазар, произнес Шауль. – Но я, конечно, – ничего этого не знаю, – и Шауль многозначительно улыбнулся, – ничего! Я лишь передаю привет и подарок от давнего знакомого.

И он вручил Апеллесу, кроме чистокровного рысака, амфотерный меч средних размеров. Меч покоился в позолоченных ножнах, инкрустированных слоновий костью.

Апеллес успокоился. Принял дорогие подарки и, в свою очередь, поинтересовался, надолго ли Шауль приехал в Иудею?

– На этот раз не получается надолго, – ответил Шауль, – всего на три дня и три ночи. Здесь живут брат и сестра, и, хотелось бы, отпраздновать встречу, как принято у нас, в Иберике. Конечно же, если всемогущий властитель гипархии позволит. В другой раз мы пробудем здесь неделю – другую. Да и отец будет очень рад узнать, что гекатонтарх стал гипархом Иудеи! А он своих добрых знакомых не забывает…

Польщенный и щедро одаренный Апеллес, снисходительно кивнул.

– Этот человек подл и ненасытен, – неожиданно серьезно произнес Шауль, – прежде, чем отправиться к тебе, дорогой брат, мы все узнали об Апеллесе.

– Мир полон знающих людей, а отец продает лошадей во многих гипархиях царства. Будь с этим человеком, дорогой мой брат, крайне осторожен! – завершил рассказ Шауль.

Теперь Эльазару была понятна причина столь странной терпимости Апеллеса к трехдневному празднеству.