Гонец московский

Парень едва не распластался по земле, услышал посвист клинка над головой и сдавленный крик убитого врага. Судя по голосу, женщины. Но Никите было уже все равно. Враг есть враг, и неважно – в поневе он или в штанах.

– Спасибо! – Коротко кивнув брату Жоффрею, парень ткнул течами в мелькнувшую на грани видимости тень.

Попал.

Дальше они побежали вместе и достигли саней одновременно.

– Ну, что? – прохрипел Добрян, опираясь на топорище. Его ребра ходили ходуном, из уголка рта на бороду сбегала алая струйка. – Вместе и помирать легче?

– Живы будем, не помрем! – отозвался Никита. Хотя сам мало верил своим словам.

– Per signum crucis de inimicis nostris libera nos, Deus noster[103], – оскалился де Тиссэ. Шлема рыцарь надеть не успел. Только войлочный подшлемник. Из-под него, несмотря на мороз, стекали на лоб храмовника струйки пота.

– Волчка жалко… – прошептал Никита.

– Упокой, Господи, его душу! – перекрестился охранник.

Он исподлобья поглядывал на нападавших, которые медленно кружили у саней, постепенно сжимая кольцо. Ожесточенный отпор поубавил им пыла, вселил звериную опаску. Так неспешно дожидаются волки, когда ослабеет загнанный, изрезавший ноги о наст могучий красавец лось, чьи острые рога уже лишили жизни нескольких серых разбойников.

Никита переступил с ноги на ногу, поддел носком что-то блестящее. Это оказалась сломанная сабля Улан-мэргена. Парень поискал ордынца глазами.

– Под возом он, – пояснил Добрян. – Гладилу волк сильно порвал. Я велел басурманину перевязать… Хотя! – Смолянин сплюнул на снег тягучую розовую слюну. – Все едино пропадать!

Грязные, оборванные, потерявшие всякий человеческий вид, за исключением хождения на двух ногах, люди подбирались все ближе и ближе. Мужики и бабы. Старики и отроки. С дубинами и просто с голыми руками. Они горбились, припадая к земле на звериный манер. Выглядело это страшно и дико, но почему-то совсем не удивительно. Настолько обыденно среди трупов людей и коней, среди пятен крови и обрывков одежды, что Никита нисколько не изумился, увидев среди нападавших несколько волков – поджарых, высоконогих, смертельно опасных в одиночку, а уж в стае…

– Ишь, скалятся… – с ненавистью проговорил Добрян. – Откуда взялись такие на нашу голову?

– И правда, откуда? Что за люди? – Никита поежился, ощущая, как мороз забирается за шиворот, прихватывает промокшую рубаху.

– Да кто ж его знает?

– Дьявол отбирает разум у отринувших Господа! – убежденно воскликнул брат Жоффрей. – Сказано в Писании: «Но будут обитать в нем звери пустыни, и домы наполнятся филинами; и страусы поселятся, и косматые будут скакать там»[104].

– Да уж… – Смолянин поплевал на ладони. – Косматые не косматые… Зато никто не сможет сказать, что мы дешево продали свои жизни!

– Истинно так! – ответил крыжак. И встрепенулся: – К бою!

Оборванные селяне ринулись в атаку. Первыми, опережая хозяев (а может, не хозяев, а соратников?) стелились по снегу волки.

Де Тиссэ захохотал и запел во все горло:

– Benedictus qui venitin nomine Domini. Hosanna in excelsis…[105]

Голосище у него был под стать Вилкасу. Хотя франкский рыцарь не перевирал мотив так безбожно, как литвин.

– Agnus Dei, qui tollis peccata mundi,ona eis requiem. Agnus Dei, qui tollis peccata mundi, dona eis requiem sempiternam…[106]

Меч храмовника обрушился на хребет самого шустрого волка.

Никита присел под прыгнувшего зверя, располосовав ему живот.

Добрян ударил топором наискось, подрубая хищника сбоку, по ногам.

– Luxaetema luceateis, Domine, cum sanctis Tuis in aetemam, quia pius est. Requiem aetemam dona eis, Domine, et lux perpetua luceat eis…[107]

Грязные, оборванные люди отшатнулись.

– Босеан!

Де Тиссэ, хохоча, закрутил меч над головой.

Никита вдруг почувствовал, как что-то коснулось голенища его сапога. От неожиданности он дернулся, глянул вниз. И встретился взглядом с Улан-мэргеном, выбирающимся из-под саней.

– Ты куда? – охнул парень. – Пропадешь!

– Лезь назад, дурень! – Добрян попытался ногой затолкать татарчонка обратно.

– Вот еще! – Улан ловко увернулся и вскочил на ноги, отряхивая снег со штанов.

– Убьют ведь! Прячься! – Смолянин неодобрительно покачал головой.

– Прятаться? Я – сын нойона! – Ордынец упрямо вздернул подбородок. Он поднял меч, который не так давно Никита видел в руках Гладилы.

– Ладно! – кивнул парень. – Дерись! Пусть это будет наш последний бой… Зато какой! За Русь Святую!

– За Русь! – крякнул Добрян.

– Non nobis Domine! – отозвался крестоносец.

– Урагш[108], баатуры! – срываясь на визг, выкрикнул татарин.

Враги, будто сговорившись, хотя Никита не услышал от них за все время схватки ни единого человеческого слова, обрушились со всех сторон. На крохотном пятачке у саней сразу стало тесно.

Взмывали дубины. Мелькали оскаленные пасти: волчьи и людские. Завоняло псиной и кровью. Врывался в уши многоголосый вой, и рычание заглушало хриплые выдохи оборонявшихся.

Никита еще ни разу не был в настоящем бою. В свалке, где нет места благородному искусству, которому обучал его Горазд, где главное – убить врага, и не важно, какой ценой ты достиг победы.