Гонец московский

Когда молодоженам рубят новую избу, молодой домовой приходит обживать ее. Откуда? Никто не знает. А может, они тоже плодятся и по достижении зрелости вынуждены удаляться от родительского крова? Если хозяев дома постигнет несчастье, и он останется стоять заброшенным – а в смутную годину монгольского нашествия такое случалось чаще, чем надо бы, гораздо чаще, – домовой будет продолжать хранить пустое жилище, только одичает, озлобится, станет выть, пугать прохожих или людей, волей случая заночевавших в обезлюдевшем доме, но и сам при этом измучается.

Еще часто бывает, что не один лишь домовой живет при людях. В овине овинник поселяется, во дворе дворовой иногда обитает, а если банька неподалеку от дома срублена, там запросто банник свои порядки устанавливать начнет. На подворье Горазда и Никиты обитал один лишь старенький домовой. Больше никого. Парень его никогда не видел, но много слышал о нем от учителя. Ну и, понятное дело, время от времени краем уха улавливал ночью в углах шорохи, сдержанную возню, вздохи и охи. Зато мыши под присмотром домового не наглели, муравьи из лесу в дом не забирались, слизней и вовсе не водилось. Горазд посмеивался, утверждая, что не раз и не два видел духа их жилища и даже беседовал с ним о всяких житейских мелочах, выслушивал советы. Довольно полезные, как оказалось впоследствии.

Бросать домового в лесу на верную смерть не хотелось. Если сам не умрет от печали и одиночества, то лешие с кикиморами помогут – они человечьих помощников недолюбливают, это всем известно. Вроде бы и одного корня нелюдь, а норов разный. Одни обстоятельные и домовитые, а другие разбойные и жестокие, проказами своими не одну душу христианскую на тот свет спровадили.

Чтобы перенести домового в новый дом, можно его на лопату, которой хлеб в печь сажают, заманить. Так старые люди говорят. А можно и уговорить в лапоть забраться. Домовой-то, он маленький – в лапте ему, что купцу в санях.

Лопаты у Горазда в хозяйстве не было – лепешки он на камнях пек, как выучился, скитаясь по чужедальним краям, а вот про лапоть Никита очень вовремя вспомнил. Сунул его за дверь вместе с круто посоленной корочкой хлеба.

Попросил:

– Не взыщи, дедушко домовой, осиротели мы с тобой. Забирайся, поедем лучшей доли искать…

И поклонился.

После парень притворил дверь и своими делами занялся: как раз в доспехи убитого татарина обряжался. Когда примерял войлочную шапку (примерял-примерял, да и выбросил – слишком уж она чужим, вонючим по-козлиному потом воняла), в землянке что-то стукнуло, зашуршало… Никита распахнул двери – хлеба соленого нет. Понял он, что домовой принял его приглашение.

«Эх, дедушко, дедушко, тебя-то я худо-бедно пристрою к кому-нибудь… да хоть к тому же Прохору-кожемяке, а вот куда я денусь теперь один-одинешенек на свете белом?»

Парень бережно поднял лапоть, понес к коню. Хотел было в ту же седельную сумку запихнуть, да пожалел домового – замерзнет ведь. Сунул за пазуху.

Овин догорал, смердя черным дымом. На могильный холм с кривовато воткнутым крестом падали редкие снежинки. На столб для отработки равновесия глядеть не хотелось – в особенности на бурые пятна, виднеющиеся на его поверхности.

Вот и все. Будто и не было этих пяти лет…

Никита решительно схватил коня за гриву и запрыгнул в седло.

Большого опыта в обращении с лошадьми у него не было. Так, ездил несколько раз без седла на водопой.

Казалось бы – чего сложного? На спину коню вскочил, поводья в руки, пятками стукнул и – вперед! Ан нет… Мышастый постоянно лез в самую чащу, поворачивал вовсе не в ту сторону, в которую хотел Никита. Останавливался, руководствуясь лишь собственными желаниями. Да и шагать начинал, можно сказать, когда сам надумал. Он мотал головой так сильно, что горе-всадник пару раз едва не получил в лоб. Игриво взбрыкивал, словно испытывая седока. Слава Богу, держался парень крепко, и конь вскоре оставил попытки освободиться.

И все равно, первый день до вечера езда превратилась для Никиты в сплошное мучение. Хорошо хоть никто не видел, а то засмеяли бы. В особенности княжеские дружинники или татары, привыкшие к седлу с самого детства.

В конце концов парень уяснил-таки, что удерживать повод нужно не слишком сильно, но не отпуская его, чтоб свободно болтался. Что, когда хочешь повернуть коня, нужно один повод натягивать, а второй придерживать, иначе удила изо рта выскочат, и придется их обратно запихивать. Что нельзя крепко прижимать конские бока голенью, потому что он тогда начинает прибавлять ходу и может поскакать. К этому прибавились и многие другие мелочи, которые и в голову не могут прийти человеку, привыкшему в путешествиях больше полагаться на свои ноги.

Перед сумерками Никита спешился, стреножил коня – мышастый тут же принялся разгребать копытами снег, выискивая съестное, – а сам развел костерок, наспех пожевал сухую корку, «запив» ее пригоршней снега. После усталость взяла свое, и парень заснул.