Гора Орлиная

Не забыть минувшего лета… Грузил на воскреснике металлический лом в паре с директором, про себя вспоминая, как Нечаев ругался с комсомольцами, которые называли заводский двор «островом сокровищ» и требовали собрать железо, старые литники, части машин… Пошел в народное ополчение — рыл окопы, бросал гранаты, стрелял из винтовки, — словно вернулась к нему солдатская революционная молодость… Организовал первую фронтовую бригаду в механических мастерских, отчислил в фонд обороны однодневный заработок — на постройку самолета «Уралец», сдал облигации займа, а потом приступил к жене с таким разговором: «Нет ли у нас, Клашенька, золотишка где?» Клавдия Григорьевна удивилась: «Что мы, старатели какие?» — «Кольца наши обручальные, — пояснил виновато Алексей Петрович, — серьги твои… фашиста надо бить… золотую пулю отлить требуется». — «Вот что я тебе скажу, — ответила Клавдия Григорьевна. — Серьги возьми, хоть и думала я подарить их Танюшке в день свадьбы… А кольца — нет, кольца я не отдам… ими любовь наша скреплена. В огонь такого золота не брошу. Ты уж давай-ка лучше стальную пулю отлей, оно повернее будет…» Осенью начался сбор теплой одежды фронтовикам. Жена пропадала в поселке с утра до позднего вечера, собирала пимы, полушубки, рукавицы, шапки, прихватывала и платочки, особенно в семьях, где много девчат. Алексей Петрович приходил поздно, а когда с началом постройки особого цеха был издан приказ о переходе командиров на казарменное положение, сказал, что отныне он будет не всякую ночь дома. «Николай уже притащил в конторку солдатскую постель». «Так то Николай, — заметила Клавдия Григорьевна. — А какой из тебя командир? Тебя этот приказ не касается. Нужен будешь — позовут… А то еще от дома отобьешься». Все решительнее входила война в его жизнь, но не давала свыкнуться и всякий раз поражала своей неожиданностью. Впервые за двадцать четыре года советской власти рабочий человек Алексей Пологов не вышел на праздничную октябрьскую демонстрацию — не оставалось времени, да, откровенно говоря, и настроение у народа было не праздничное — сводки с фронтов не радовали… А тут еще крики детей на вокзале, голоса плачущих баб, не по доброй воле бросивших свою Украину, невеселые хлопоты уплотнения. Помнится, Клавдия Григорьевна проплакала всю ночь из-за того, что пришлось потесниться, и уступить половину дома семье слесаря Вернигоры… А сегодня утром она всплакнула совсем по другой причине: Вернигора переезжает с семьей в новый барак, и Клавдия Григорьевна боится, как бы переселенцы не замерзли там зимою. Жаль хороших людей да и свыклась она с гостями, с заботами. «Может, найдется какой бездомный, приведи, — попросила она, — пусть поживет у нас до весны…» Клавдия Григорьевна твердо верила, что к весне война непременно кончится.

«Кого бы ей привести?» — думал Алексей Петрович.

Он сидел у стола в наспех сколоченной будке, над ним чернела чадившая синим дымком труба железной печки, выведенная в окно. В переднем углу кучей лежал инструмент — лопаты и кирки. Алексей Петрович сидел в брезентовом плаще с капюшоном, в шапке-ушанке, в подшитых кожей пимах, неповоротливый, сутулый, и, облокотившись на стол, казалось, разглядывал бороду и видел в ней не седину, а нечаянно просыпанный табачный пепел. Перед ним, рядом с папками нарядов, лежала горсточка самосада. Старый мастер курил теперь трубку, — не надо было раздобывать легкой бумаги. Он захватывал табак трубкой прямо со стола, придавливал большим пожелтевшим пальцем и доставал самодельную зажигалку. Через незамерзший квадратик стекла Алексей Петрович хорошо видел всю площадку. Вокруг площадки горели костры. В их дыму закатывалось малиновое солнце.

Стукнув обледенелой дверью, вошел бригадир, обхватил печку закоченевшими руками, похлопал по железу. Алексей Петрович неторопливо повернулся к нему:

— Холодно? Зима — какая же иная быть-то должна?

— Железо, Алексей Петрович, закуржавело. Лопата, будь ты проклята, в землю не лезет.

— Киркой орудуй.

— Руки прихватывает…

— Костры побольше жгите. — Глядя в окно, мастер добавил: — Тот, левый, больно дымом исходит… Пройдем фундамент — легче будет. Что я тебе еще сказать могу? Война — для всех война. В десять дней обязаны корпус поставить. Телеграмма из Москвы. Знаешь?

— Знаю… Людей маловато.

— Больше нету. Справляйся.

— Как же, Алексей Петрович?

— Тебе лучше знать, на то и бригадир. Я одно знаю: каждый день станки поступают, не валяться же им под открытым небом.

Алексей Петрович отвернулся и стал выколачивать трубку о край стола. Бригадир потоптался и вышел, чувствуя, что мастер прав и спорить бесполезно. Пологов отправился за ним, шагал по строительной площадке от одного костра к другому вдоль свежей канавы, разглядывая людей в дымке раннего вечера.

— Эй ты, лед на усах! — крикнул он молодому землекопу.

Рабочий поднял раскрасневшееся обветренное лицо и обтер рукавом усы:

— Ничего, батько! Обогриемось.