Горбачев и Ельцин как лидеры

Решение Ельцина отреагировать таким образом на свои разочарования не было продиктовано политической «необходимостью». После 1993 года не существовало комбинации политических сил, которые толкали бы его на этот путь. Ни Дума, ни общественные организации не имели возможности ни принудить Ельцина принять консолидирующую стратегию, ни помешать ему придерживаться более радикального политического курса. Дума была более послушной организацией, чем Съезд народных депутатов, отчасти в результате принудительного роспуска последнего, а отчасти из-за новых правил игры, продиктованных конституцией декабря 1993 года [McFaul 2001, chs. 6–7]. Общественные организации, хотя и многочисленные, были менее сильны, чем в 1990–1991 годах, в результате спада революционной волны, восстановления некоторых политических ограничений и обнищания большей части общества из-за шоковой терапии [Urban et al. 1997, part IV]. Зарубежные правительства не подталкивали Ельцина в этом направлении, хотя и полагали, что его пребывание у власти является неизбежной альтернативой коммунистической реставрации.

Итак, у Ельцина была возможность проводить иную политику. Он мог бы настаивать на радикализации, как это в конце концов стали делать Горбачев и Хрущев, но для этого ему не хватало желания, энергии, здоровья и достаточной политической самоуверенности. Вместо этого он попытался управлять незавершенной системой, которую построил, укреплять свою власть и подавать себя как человека, долголетие которого является гарантией, что коммунисты никогда не смогут разрушить основы этой системы.

Ельцин, кроме того, стал жертвой ограничений, созданию которых сам и способствовал; в результате ему не хватало многих инструментов для завершения здания, строительство которого он начал. Он оказывался все более обременен результатами своих же решений, что часто парализовало разработку политики. В этом отношении он частично стал жертвой собственного успеха в деле разрушения коммунистической системы, поскольку он правил как президент, не обладая преимуществами наличия сформировавшегося аппарата чиновников для организации входящего потока информации и для исполнения своих запросов. Даже здоровый лидер был бы этим обременен, но Ельцин не был здоров: у него было слабое сердце, он страдал из-за последствий болезненной травмы спины, полученной в Испании в 1990 году, от алкогольной зависимости, принимал лекарства, которые усугубляли маниакально-депрессивные с виду перепады настроения. Со временем, по словам его пресс-секретаря, перегрузка, связанная с необходимостью постоянно что-то решать, нанесла еще больший урон, и Ельцин начал уклоняться от работы с документами, встреч и (все чаще) решений[405]. Более того, учитывая его политическую незащищенность, Ельцин сопротивлялся неизбежному – тому, чтобы делегировать другим больше ответственности за принятие решений, – возможно, опасаясь ослабления своего авторитета или кристаллизации угроз своей власти[406].

Упор Ельцина на консолидацию, а не на продолжение преобразований (например, установление верховенства закона), подкреплялся его фатальной убежденностью в невозможности реформировать российскую бюрократию. В своих вторых воспоминаниях, где он размышляет об уроках своего пребывания у власти, Ельцин пишет, что российская бюрократия – это болото, от которого нельзя ожидать большой пользы; и русской бюрократии, и русскому народу нужна «сильная рука», чтобы отвлечь их от косности и нигилизма. Единая сильная власть важнее верховенства закона: «Вообще у нас в России очень не любят выполнять всякие правила, законы, инструкции, указания, в общем, соблюдать какой-то заранее установленный регламент. Непунктуальный мы народ, и регламент для нас – острый нож» [Ельцин 1994: 145–146]. Лидер нужен всегда: «Главный парадокс России заключался в том, что ее государственная система давно брела сама собой, по большому счету, ею никто не управлял. По-настоящему властного лидера в России давно уже не было». Люди разучились делать что-либо самостоятельно. По его словам, прежде чем что-то изменится, пройдет два-три президентских срока [Ельцин 1994:11,13,24–25]. В этих воспоминаниях Ельцин очень редко говорит о верховенстве закона, а если и говорит, то это либо ритуальные заклинания, либо недоумение относительно того, как добиться подотчетности российской бюрократии: «…должен быть один ограничитель – закон. Другое дело, что приноравливаются к новому правоохранительные органы медленно, плохо. Но это типично русский стиль» [Ельцин 1994:154].