Горбатый Эльф

Тайра еле заставила себя проглотить кусочек, на котором блестели капельки воды. Из кувшинчика, к счастью, ей дали выпить первой.

– Хлеб преломили, вино разделили, теперь говори, чего ты хочешь.

– Чтобы к Хасият вернулся слух, – это желание Тайра придумала еще днем, – но разве она тебя об этом не просила?

– Два раза просила. А кричала она мне – ничего больше слышать не хочу – шесть раз. Попроси еще три раза.

Тайра послушно повторила.

– А почему ты сама не могла ей помочь, вы же подруги?

– В моих словах силы нет, я только над водой власть имею.

– Как же ты желания выполняешь?

– Не я выполняю – вода. Каждое слово водой омоется, в воде отразится, там, где хоть капля воды найдется – сбудется. Спасибо тебе за Хасият, столько лет я мечтала снова с ней разговаривать…

Тайра уже меньше боялась русалки, хотя в светящиеся глаза старалась не смотреть. При каждом движении ночного воздуха ее ресницы – длинные, до бровей – клонились, как трава под ветром.

– А отчего все просьбы Хасият ей на беду пошли, если ты ее любишь?

– Смерти другому желать – себе горе кликать.

– Так свекровь сама ее со свету сживала!

Русалкины волосы снова темнее ночи, ветерок их колышет, лунный свет на волнах поблескивает. Голос зажурчал, словно быстрый ручей по камушкам.

– Поздно я узнала, за что свекровь ее била, все уже сбылось и не исправишь. Ни на той, ни на другой вины не было. В первый раз била за косы распущенные. Хасият как тростинка на ветру была, глаза звездами горели. Мужа на войну забрали, а она платье красное наденет и порхает по дому, вороные кудри кольцами до пояса падают. Свекор уж на что жену любил – а и то стал заглядываться. Свекровь один раз ей косу заплела, платок повязала, другой раз – а невестка в толк не возьмет, для чего это нужно. А однажды она с огорода в дом заскочила – Хасият сидит рядом со свекром, на вещи разные пальчиком показывает, хочет узнать, как что называется. Слова путает, смеется, а он улыбается, глаз с нее не сводит. Ну и вскипело у женщины сердце, раскричалась, по щеке ударила, тряпкой дырявой волосы замотала. Свекор дверью хлопнул и больше с Хасият не разговаривал, чтоб жену в гнев не вводить. Хасият и вздумалось, что он тоже ее ненавидит, сказала в сердцах – он еще передо мной на коленках поползает, злыдень старый, когда муж вернется.

Второй раз била за корову издохшую. Хасият ее на болото погнала, где травы ядовитые растут, откуда ей знать – в городе всю жизнь жила, это уж после коровы она у меня выспрашивать стала про травы вредные и целебные. Ну а третий раз – за меня. Пришла ко мне на плотину поплакать, а свекровь за ней подсматривала, проследить захотела, куда невестка молодая ночами ходит. Я в воду кинулась, свекровь и решила, что парень с ней миловался – сарафана-то еще у меня не было. Хасият только через год наряжать меня придумала, – то ли показалось, то ли русалка и вправду покраснела.

– Вот тогда ей и досталось с лихвой. А как кончила свекровь ее за косы таскать, Хасият закричала над водой: «Чтоб ты сдохла скорей, ведьма лютая!».

По слову недоброму и вышло, на третий день свекровь занемогла, год протянула, с постели не вставая, себе и другим в тягость – и умерла. Над свекром ее воля злая позже исполнилась, через три года, видно, меньше обиды в том пожелании было. Но все одно – пошел он зимой на охоту и упал со скалы. Ногу сломал, пока полз – обе отморозил, пришлось костоправа звать, ступни отпиливать, помирал он совсем. Наползался потом на коленках и перед Хасият, и перед всеми. Она уж позабыла, как проклятие кричала, его ведь все любили, внуки особенно, добрый был и веселый. Да и я не помнила. Проползал два года, стараясь хоть какую-то пользу семье принести – и грохнулся с лестницы, сразу насмерть. Это уже его желание сбылось, сколько раз жаловался: «Зачем я жену свою пережил, теперь зря хлеб ем, обрубок бесполезный». Муж Хасият с тех похорон и запил. Не столько родительская смерть его радости лишила, сколько пересуды соседские – что привез он ведьму из Кадара, она всю деревню помаленьку изведет. То пил, то зарекался, а потом и полетел вниз головой под мельничное колесо. Ну а что дети неласковые – так каково им пришлось, когда их мать ведьмой-душегубкой каждая соседка называла? И ведь сами бабы не особо верили, а то бы давно расправились с ней, болтали со зла – что красивая да гордая, ото всех сторонилась, язык хатунский за десять лет еле-еле выучила…

Тайре мать вспомнилась – ее точно так же в деревне невзлюбили, хоть мама с русалками не водилась и никого не проклинала. Пожалела Хасият, больше всего за то, что своими же руками судьбу себе сломала.

– Так отчего ж ты ей не сказала, чтобы она свои злые слова добрыми исправила?