Горбатый Эльф

Похоронили князя на берегу озера, там, где он когда-то встретил прекрасную деву верхом на единороге. И когда опускали его в землю, прилетели пять птиц, одна за другой – орел, цапля, ворон, лебедь и сова. Сведущие люди истолковали это знамение так: орел означает отвагу, цапля – красоту, ворон – смерть, лебедь – любовь, а сова – мудрость. И да будут отныне эти слова девизом рода князей Наррата: «Отваги с красотой союз не вечен, его разрушит смерть. Любовь и мудрость – вечны», и прорекли, что не прервется род нарратский до тех пор, пока потомки будут следовать своему девизу.

Когда кончились дни траура, сыграли свадьбу княжны со вторым сыном графа Раттена. Говорят, что император Гилат происходил от потомков этого рода. А брат ее, взойдя на княжеский престол, женился на дочери герцога Каверли, с которой он познакомился на свадьбе своей сестры и полюбил ее всем сердцем.

– Видишь, Айра, прервался род нарратских князей, значит, сказка это была, хотя и записана на первом листе их летописи. А может, и не совсем сказка – нарратцы все светловолосые, и близнецы у них часто рождались. Но что точно – был у них нерушимый обычай: прежде, чем дочку замуж выдавать, ее согласия спрашивали. Скажет «нет» – значит, не играли свадьбу.

А у мамы все было наоборот, – подумала Тайра – сначала с любимым жила, потом за ненавистного насильно выдали. Может, и я свое счастье потеряла, и не будет его у меня никогда… И спросила свое сердце – был ли Марис ее суженым? Сердце долго молчало, а потом ответило: «Он тебе названный брат».

Глава 14. Ведьмина подружка

Тайре плохо спалось при полной луне. Даже зимой, когда небо не было затянуто сплошным серым покровом, она закутывалась потеплее и долго смотрела с крыльца, как во мраке то одна, то другая снежная вершина начинает светиться призрачным синеватым светом, а над ними летит круглый лик в водовороте клубящихся облаков. Пока палец к середке не приставишь – ни за что не поверишь, что луна на месте стоит. Возвращалась замерзшая, садилась к огню отогреться и до утра читала книгу с балладами. А уж летом… Джан недоволен был, говорил, что надо солнцу, а не луне радоваться, если хочешь счастья. Но не запрещал – что поделаешь, если дочка в мать пошла.

Вот и сейчас ночные птицы ей спать не дали. Как тут заснешь, когда на каждом дереве свой певец заливается? Шмеля свистнула, вышла потихоньку – а за дверью живой оркестр как на свадьбе наяривает. Соловьи бубенчиками звенят да щелкают, дрозды вторят нежной флейтой, вскрикивает сова. Старушечий хор лягушек то громогласно вступит в ночной концерт, то затихнет, уступая черед птичьим солистам. И так складно – то один поет, то двое перекликаются, то все вместе грянут… А на небе звезды в такт мерцают.

По светлой дорожке Тайра дошла до плотины, присела на краю насыпи. Луна еще не взошла, только по краю ближней горы разгоралась серебряная кайма. Лягушки совсем разгулялись, пляски устроили – то в воду шлепались, то плавали наперегонки, раскачивая отражения. Звезды и над головой горят, и под ногами дрожат, и проплывают среди деревьев… То есть как это среди деревьев? Тайра огляделась – над берегами и впрямь скользили яркие огни, их было не меньше, чем на небе. Таких крупных светляков у них в долине не было. Огоньки цвета кошачьих глаз чертили зигзаги между прибрежных кустов, взлетали к верхушкам ив, гасли в траве. Вскоре зеленоватое сияние заполнило заросли, темная листва растворилась в переливах света. Звездочки засновали над водой, почти касаясь замершей от восхищения девушки. Их становилось все больше и больше, сияющая метель закружилась над запрудой.

Ослепленная вихрем светлячков, Тайра не заметила, что под сверкающей гладью среди бликов и теней проступило светлое пятно. Птицы затихли, только журчанье падающей воды да одинокий голос лягушки сопровождали безмолвный танец ночных огней. Шмель напрягся, заворчал, потом разглядел что-то и с яростью залаял на воду. Плеснуло – и исчезло. Тайра не то увидела, не то почудилось ей – под водой лицо было. Смутное и светящееся, как в подземном озере по имени Хогга. «Остерегайтесь глубоких вод…» А запруда глубокая? Как ошпаренная, она кинулась к хижине. Шмель все оборачивался и лаял.

– Собаку свою уйми! – на пороге стояла Хасият со светильником в руках, страшно рассерженная.

– Чего ночами шляешься, русалку мою пугаешь? Ну что глаза вылупила, думаешь, они только у вас на равнине водятся? Наша запруда старая, ей лет двести, как русалке не быть? Кобеля своего привяжи, и дверь не открывай, – Хасият, кряхтя, вышла из дому, оставив растерянную Тайру в полной темноте.

Вернулась она не слишком скоро, немного успокоившаяся, но все равно продолжала ворчать:

– Захотелось девочке на светлячков посмотреть – а тут ты. Что она тебе плохого сделала, чтоб собакой ее травить?

– Ты с ней разговариваешь? – Тайра показала на окно, на Хасият и подвигала губами.

– Поговорить, что ли, хочешь? Ложись, поздно уже.

Тайра помотала головой, повторила пантомиму и изобразила руками рыбий хвост.