Горби-дрим

Конечно, я думал о том, что со мной случилось. Я и раньше знал, что голова у таких людей, как я, держится не на шее, а на языке, но оказалось, что можно даже и без языка, достаточно ушей. Я слышал то, чего никто не должен был слышать – ну и получил за это, и о чем мне теперь жалеть? Спасибо, что живой.

LV

«Полный отрыв верхней челюсти» – это я уже потом прочитаю в истории болезни. Как это возможно технологически, сам не очень понимаю до сих пор, но знаю теперь, что с оторванной верхней челюстью можно разговаривать по телефону. Прополз (потом смотрел видео с камеры наблюдения: встаю, не зная, что нога сломана, падаю, встаю еще раз, держась уже за прутья калитки, набираю код, и уже падаю на колени в открытую калитку – двор, безопасная территория). Позвонил по телефону дворнику, попросил выйти. Он вышел, я ему рассказал, что это были «два козла» – это потом везде будут цитировать в газетах, «два козла». Попросил дворника проводить меня домой, помажусь зеленкой и отлежусь, но дворник вызвал скорую.

Приехала скорая, меня увезли, я просил в Склиф, врач в скорой почему-то настоял на 36-й больнице у метро «Семеновская». Я позвонил своей первой жене, сказал ей, что меня побили и что меня везут в больницу. Потом еще кому-то (через три месяца я случайно что-то нажму и сотру все эсэмэски, какие у меня были, теперь они доступны только в материалах уголовного дела, все красиво распечатано в виде скриншотов с айфона) написал эсэмэску «Меня отхуячили на Пятницкой». Потом мне объяснят, что это было все на болевом шоке и на выплеске адреналина, и если бы меня не укололи и не усыпили, я бы через сколько-то минут просто бы умер. А пока не укололи – я сел в приемном покое, дежурный врач попросил меня показать ногу и разрезал джинсы по боковому шву – просто снять их мне почему-то не разрешили. Потом появился другой врач, сказал, что все очень серьезно, и от меня требуется ответственное решение – согласие на трепанацию, которое я должен дать письменно. Я сказал, что не хочу трепанацию, и тогда мне дали подписать письменный отказ. Потом куда-то отвели и укололи.

Я засну, и начнется это все – вставай, пиши, митинги поддержки на Пушкинской площади – в газетах будут писать, что я пришел в сознание, а потом опровергать, и официально я приду в сознание только дней через пять, когда ко мне пустят только первую жену (вот что значит полениться развестись!) и отца, и они подтвердят – я в сознании, я нормально реагирую, и я даже, кажется, не овощ.

На самом деле, когда меня через не-помню-сколько-дней врач спросит, какое сегодня число, я ошибусь на одни сутки, то есть полностью у меня выпали только сутки, а дальше я день и ночь различал и дням счет вел. Но когда именно я пришел в сознание, я сам точно не знаю, потому что до сих пор не понимаю, где было сознание, а где галлюцинация.

Я сразу понял, что меня серьезно отхуячили. Но при этом я отчетливо помнил – меня отхуячили, дворник вызвал скорую, меня увезли в Склиф и перевязали, тут же отпустили, я вернулся домой, и тут меня отхуячили еще раз. Что было дальше, я не помнил, но понимал, что нахожусь в какой-то жутко пафосной с мраморными лестницами и лепными потолками больнице, в которой пафоса слишком много (достаточно сказать, что в соседнем помещении – видимо, актовом зале, поет Шаляпин!), а врачи, очевидно, все понапокупали дипломов и ничего не умеют. Поэтому мне, конечно, надо бежать, ловить тачку и ехать в Склиф, тем более что это очень просто – я видел, где сестра оставила ножницы, я дождусь темноты, возьму их, сниму с себя совершенно мне не нужный гипс, открою окно – первый этаж (на самом деле, как потом понял – второй), вылезу и поймаю тачку. Что я совершенно голый, я понимал, но меня это не смущало.

Еще, кстати. Я почему-то знал, что в эту пафосную больницу по страшному блату меня устроила одна писательница по имени Арина. С Ариной я не был знаком, один раз были представлены на какой-то вечеринке, и только полгода спустя, случайно ее встретив второй раз в жизни и прямо спросив, имеет ли она отношение к этой больнице (не имеет), я успокоюсь и пойму, что про нее тоже была галлюцинация. А тогда даже когда мне уже принесли грифельную доску, чтобы я, пока не могу говорить, писал на ней, первое, что я написал – Почему меня к вам положила Арина? – но разборчиво писать к тому моменту у меня еще не получалось, врачи меня не поняли.

LVI