Горбун

Кокардас виновато потупился, а наблюдавшие сценку тюремщики засмеялись, про себя отметив хорошее воспитание «экскурсанта».

– Не знаю этого верзилу ключника, – пробурчал главный привратник. – Эти гасконцы, как саранча, нет от них спасу, – везде пролезут!

В этот момент ворота опять открылись, чтобы пропустить самого шеф повара мсьё Лё Прё, лично приготовившего и доставившего главное блюдо завтрака большого фазана, искусно зажаренного так, чтобы нежную ароматную мякоть покрывала золотистая хрустящая корка.

Кокардас и Паспуаль, больше не в силах с собой совладать, кинулись в открытые ворота, заставив вздрогнуть кулинарную знаменитость, и, сверкая пятками, пустились наутек. Маленький маркиз на мгновение опешил, но тут же нашел единственно верную линию поведения.

– Держи их! Держи! – надрываясь, завопил он и бросился за ними вдогонку. Но не тут-то было. Те уже успели добежать до перекрестка и, свернув в улицу Фонарей, скрылись за углом.

У ворот стояла карета, та на которой в Большой Шатле прибыл мсьё Пейроль. Шаверни узнал ее по гербу принца де Гонзаго и по кучерской ливрее. Маркиз сиганул на подножку не переставая кричать.

– Держи их! Черт побери! Держи. Они же скроются! Просто так никто не бегает. Наверняка это преступники! Держи! Лови!

Поднялась суматоха. На маркиза больше никто не обращал внимания. Он, не спеша, сел в карету и высунувшись в окно противоположной дверцы, спокойно сказал кучеру:

– К особняку Гонзаго, оболтус. Скачи во всю прыть!

Лошади побежали рысью. Когда карета свернула на Сен Дени, Шаверни снял шляпу и отер со лба обильный пот. Его исцарапанные руки ныли, голова зудела от набившейся в шевелюру соломы, но он смеялся так, что ошалело несшийся экипаж сотрясался не столько на ухабах, сколько от его хохота. Еще бы! Благодетель Пейроль даровал маркизу не только свободу, но к тому же снабдил каретой, чтобы он смог в кратчайший срок исполнить поручение Лагардера!

Это была все та же комната со строгой и печальной обстановкой, где мы впервые застали госпожу принцессу де Гонзаго утром накануне собрания фамильного совета. По прежнему во всем ощущался траур: обтянутый темным крепом алтарь. Белое распятие с постоянно горящими перед ним свечами, – каждый день здесь у алтаря возносились заупокойные молитвы по герцогу де Неверу. И в то же время что-то изменилось. Как будто сквозь всю эту торжественную унылую атмосферу стал робко пробиваться первый росток радости. Так бывает, когда на грустном лице открываются глаза, в которых затеплилась какая-то несмелая, но все таки счастливая надежда.

Прежде всего, у алтаря стояли цветы, хотя до майских дней, когда отмечался день рождения несчастного герцога, было еще очень далеко. Слегка приоткрытые оконные занавески впускали в комнату редкие осенние солнечные лучи, в левом углу оконного проема висела клетка, где резвилась птичка, – та самая, что мы видели в комнате на первом этаже в домике мэтра Луи на улице Певчих, где недавно проживала златокудрая красавица, чья таинственная уединенность заставляла страдать, приходивших от любопытства в исступление мадам Балаоль, мадам Дюран, мадам Гишар и других кумушек из близлежащих к Пале-Роялю кварталов. Несмотря на ранний утренний час, в покоях госпожи принцессы находилось несколько человек.

На кушетке у стены спала красивая девушка. Изящные черты ее лица оставались в тени, но солнечные лучи, переливаясь, играли на волнами разметавшихся по подушке каштановых с золотистым отливом волосах.

Рядом с кушеткой с полными слез глазами и со сцепленными руками стояла старшая горничная принцессы добросердечная Мадлен Жиро. Только что Мадлен Жиро призналась принцессе, что таинственная записка между строк на страницах молитвенника дело горбуна. Это он, встретив ее, Мадлен Жиро, в саду, попросил принести ему тайком на несколько минут часослов. С помощью книги он хотел сообщить госпоже важные сведения. Получив молитвенник, горбун скрылся с ним в собачьей будке; через 2–3 минуты оттуда вылез, посмотрел по сторонам, не следят ли за ним, после чего вернул часослов, велев его положить на свое место в молельне. За эту услугу горбун заплатил Мадлен Жиро пятнадцать золотых пистолей.

– Понимаю, я виновата перед вами, добрая госпожа! – сказала Мадлен принцессе. – Но клянусь, что особым женским чутьем угадала: этот человек – вам друг, – потому и согласилась. Теперь моя совесть чиста, так как все вам рассказала без утайки. Если вам будет угодно отказать мне от места…

Принцесса, не дав Мадлен Жиро договорить, порывисто прижала ее к себе, поцеловала в лоб и сказала:

– Благодарю вас, мудрая женщина! Это я перед вами виновата, – после чего лицо камеристки просияло. Теперь мадам Жиро была счастлива так, будто ей вернули ее собственного ребенка.