Горбун

Внезапно наперерез процессии вышел сам Бонниве с пятью королевскими гвардейцами, отдал какое-то распоряжение возглавлявшему шествие переднему верховому, принял приговоренного под свою охрану и увел сквозь ворота за ограду на территорию «Золотого дома» де Неверов, куда для посторонних вход был закрыт. Толпа возмущалась, протестовала, улюлюкала. Раздосадованные кумушки, прошедшие пешком немалый путь, недоумевали, что бы это значило, не зная как быть дальше: расходиться по домам, или ждать, неизвестно чего. Лишь госпожа Балаоль улыбалась. Внезапное появление Бонниве, изменившего маршрут процессии, ее не только не удивило, а, напротив, разрешило какие то сомнения.

– Не печальтесь, сударыни! – обратилась она к кумушкам. – Спектакль не окончен. Если наберемся терпения, то увидим еще немало интересного. Вот только роли поменялись. Больше пока я вам ничего не скажу. Единственно, о чем могу заверить, это то, что вы поспешили осудить мэтра Луи. Скоро его оправдают!

– Как?

– А как же публичное покаяние?

– А Бастилия?

– Подождем, увидим, – снова улыбнувшись, ответила Матильда Балаоль.

Церковь Сен-Маглуар, в прошлом часовня монастыря того же наименования, из которого монахи когда-то были изгнаны в Сен Жак дю О Па; затем преобразованная в дом покаяний; получила статус приходской за полтора века до описываемых событий. В 1630 году она была перестроена, и Месьё, старший брат короля Людовика XIII, заложил в реконструкции первый камень. Это была небольшая церквушка посреди самого большого парижского кладбища того времени. Неподалеку с восточной стороны на территории больницы тоже имелась общедоступная часовня, по причине чего узкая извилистая улочка, соединявшая улицу Сен-Маглуар и улицу Медведей, получила название улицы Двух церквей.

Кладбище окружала стена, в которой имелось трое ворот: главные, – с улицы Сен-Маглуар; вторые, – со стороны тупика без названия, бравшего начало от улицы Сен-Маглуар за церковью, на которую выходили окна домика развлечений Гонзаго. Кроме того в стене имелась еще одна небольшая калитка, через которую ежегодно выходила процессия, выносившая мощи Святого Гервасия.

Эта церковь, бедная, малопосещаемая, – (ее можно было видеть еще в начале XIX века,) – имела главный вход с улицы Сен Дени, на том месте, где теперь расположен дом за № 116. Две боковые двери нефа открывались на кладбище. Ко времени описываемых событий на кладбище Сен-Маглуар уже не хоронили. Город мертвых переместился куда-то за пределы Парижа. Лишь несколько самых знатных фамилий сохраняли здесь свои места для погребений, и к ним относились де Неверы, чей склеп находился на участке их ленного владения.

Мы уже говорили, что этот склеп располагался на некотором расстоянии от церкви. Вокруг него росли большие деревья, и проще всего к нему добраться можно было с улицы Сен-Маглуар.

С момента, когда осужденного увели во двор большого особняка Гонзаго, прошло около двадцати минут. Ночь стояла темная, безлунная и беззвездная. С кладбища одновременно были видны освещенные окна большой залы дворца Неверов и зарешеченные окна церкви, за которыми тоже мерцал огонек. Порывы ветра доносили шум голосов с улицы.

Справа от склепа была довольно обширная площадка, усаженная погребальными деревьями, которые разрослись и превратились в небольшую рощу, обещая в недалеком будущем стать девственным лесом.

Здесь-то и дожидались приспешники Гонзаго. В тупике, куда можно было проникнуть с улицы Двух медведей, не привязи у двух столбов с не горевшими фонарями стояли несколько оседланных лошадей. Навай, стиснув ладонями голову, лежал на траве и глядел в темную пустоту ночного неба. Носе и Шуази сидели, подпирая спинами один кипарис. Ориоль, сидя на камне, время от времени тяжело вздыхал.

Пейроль, Монтобер и Таранн вполголоса переговаривались. Эти трое отнюдь не были преданы своему предводителю больше, нежели остальные, скорее наоборот, их легче можно было склонить к компромиссу.

Вряд ли мы удивим читателя, если сообщим, что сподвижники Гонзаго теперь вполне серьезно обдумывали возможность дезертирства. Все до единого в душе ужу расторгли свой союз с опостылевшим хозяином, но в то же время боялись мести с его стороны. Они отдавали себе отчет, что против них принц будет безжалостен; ко всему все еще верили в его неуязвимости и потому его действия в последние часы считали обычной комедией.

Им казалось, что Гонзаго придумывает опасность, чтобы их подстегнуть, до предела напрячь нервы и таким образом каждого проверить. Естественно, если бы им стало известно, что Гонзаго проиграл, они, ни секунды не дожидаясь, разбежались бы кто куда.

Барон фон Батц, нервно прохаживавшийся вдоль стены, дошел почти до самого особняка и затем вернулся с удивительной вестью, что процессия остановлена, приговоренного куда-то увели и что на улице полно народу. Что все это могло бы означать? Может публичное покаяние – тоже очередное измышление хозяина? Время шло. Часы на Сен-Маглуар уже пробили без пятнадцати девять.